Было трудно разобрать детали, потому что освещение никуда не годилось, а в воздухе завесой висел дым табака и гашиша. В задней и левой стенах комнаты виднелись два других выхода. Окна были закрыты. Слабые солнечные лучи, проникавшие в сизый мрак сквозь щели в ставнях, отражались от медного мундштука наргила[195], медной чаши и ножа в руке человека за соседним столом.
При нашем появлении разговоры мгновенно прекратились. Глаза изучали нас так же пристально, как и мы – их. Я услышал несколько шипящих вздохов, а затем – так тихо и внезапно, что мог бы позавидовать любой фокусник – некоторые места опустели. Однако снижение шансов меня не успокоило. Те, кто мудро решил уйти, очевидно, являлись местными жителями; лица оставшихся мужчин были светлее, с безошибочной печатью обитателей города – людей Нижнего Египта, каирцев, отбросов этого переполненного мегаполиса.
Эмерсон произнёс по-арабски своим обычным голосом:
– Я вижу, что сын собаки прячется в своей конуре. Скажите ему, что Отец Проклятий и Ситт Хаким почтили своим посещением его грязное логово.
– Ты думаешь, разумно раздражать его, Эмерсон? – прошептала я.
– Грубость – единственный способ справиться с червями, моя дорогая, – ответил Эмерсон, не понижая голоса. Затем добавил по-арабски: – Шевелитесь! Я хочу видеть его немедленно.
И, не дожидаясь ответа, подошёл к двери в задней части комнаты, жестом указывая мне следовать за ним. Прежде чем он достиг двери, её открыла невидимая рука, и знакомый голос протянул:
– Buongiorno[196], дорогие гости. Входите в мою… конуру.
Дверь закрылась за нами с неприятным глухим стуком. Быстрый взгляд подсказал мне, что привратник был одним из телохранителей Риччетти. Другой стоял за диваном, где Риччетти полулежал, развалившись на дамасском покрывале, сотканном из золотых нитей.
Обстановка явно выигрывала по сравнению с внешними комнатами. Вероятно, эта комната была одной из предназначенных для более состоятельных клиентов. Однако я подумала, что Риччетти, вероятно, принёс с собой покрывало, подушки и кубки из чистого хрусталя. Они были более высокого качества, чем деревянный стол и стулья, медные лампочки и изношенный ковёр. Я знала, почему он, преодолев свои изящные чувства, назначил нам встречу именно здесь. Это было оскорблением для меня – ни одна порядочная женщина какой бы то ни было национальности не оказалась бы в этой комнате. Но что ещё более важно – это означало, что Риччетти был не так уверен в себе, как пытался выглядеть перед нами. Человек, у которого на руках все выигрышные карты, не предпримет таких мер предосторожности.