– Да? Что вы хотели увидеть? – встрепенулся следователь.
– Фото Лизы, маленькой. Её фото в детстве.
Следователь открыл ноутбук, щелкнул клавишами, развернул его к Евглевскому.
На экране черно-белые фотографии сменяли одна другую. На первой под Новогодней елкой стояли Лиза и Лида – Ромео и Джульетта, потом – они же под грушей лет пяти – трех с испачканными коленками и с застывшими в ожидании «птички» лицами, и еще, где ее принимают в октябрята, дарят что-то, она на брусьях в спортзале…
– Понимаете, – наконец заговорил Евглевский, – я застрелил Карая. Да. Только все же… в детстве, в начале жизни внутри жило какое-то неостывающее волнение, я всегда был влюблен, любил Карая, брата, отца, Бориса Келдышева, Лизу. Олю. Таню. Иру. Всегда горячая волна внутри. Сейчас?.. – Евглевский пожал плечом. – Я просил показать ранние её фото. Но она показала другие. Гарик – крупный мужик с восточными маслянистыми глазами держал бандитскую кассу города. За год до нашей встречи с Лизой его застрелили на разборках. Он был очень доверчивый, со слов Лизы. Не успел взять расписку на крупную сумму. На очень крупную, а вдруг срочно понадобилась наличка. Тут Лиза прослезилась: «На похоронах мы вместе стояли – Гарика жена, дети, я и Лида, а мой сын не пришел. Двадцать лет мы были вместе, – она вдруг улыбнулась, – а у Лиды муж полковник в РОВД. Но мы ладили, вместе отдыхали…» Я спросил о сыне. Это был сын не от него. Она была замужем, но рано овдовела.
– Почему Елизавета Егоровна не захотела показывать вам свои детские фото? – следователь повернул ноутбук к себе, – щёлкнул клавишей, приник к экрану.
– Может быть, потому, что она никогда не любила меня, – ответил Евглевский.
– Какая связь?
– Понимаете, я думаю, в начале ее жизни в ней тоже плескалась горячая волна. Мне не повезло, я говорил, я увидел ее, когда бантов она уже не носила. Но и ей не повезло. Когда я ей напомнил о том, что она никогда не любила меня, она очень удивилась. А собственно что? Она и мужа не любила, да говорит, нужна была квартира. Ну а Гарик?.. С ним она на всех курортах побывала. Он не был жадным… Потом она стала поносить мужиков. Мы выпивали. Она вспоминала мужа, Гарика, других, все оказывались животными… Гарика она хотя бы приучила делать маникюр… Но… И вновь она заводилась: сейчас ей замечательно, никому ничего не должна, не зависит ни от чьих настроений и капризов… Я выпивал. Она горячилась все более и более. «Я веселюсь, когда мне весело». Тут я вспомнил о Зикосе, у подъезда. Достал часы. Она засмеялась, попросила взглянуть. Я отстегнул цепочку от кармана, положил их перед ней. Она взяла, щелкнула крышкой, и засмеялась, высоко вскидывая голову. Дальше не все хорошо помню. Видел то же лицо, губы, трогал ее колени, грудь, она смеялась. Ты, говорит, кроме часов, что еще нажил? Сможешь отвезти меня ну, хотя бы на «Волчьи Ворота», помнишь, тут же рядом, там сейчас аквапарк, золотой песок, мы снимали там коттедж с огороженным пляжем, голые загорали, только я не люблю заборы. И смеется. Помню, я услышал шум за окном… И пока вставал из-за стола, шел к балкону, пробила мысль, едкое такое соображение: жила во мне у самого горла, не откашляться, не выплюнуть. Я носил в себе ее все годы, все, что прошли и несутся сейчас, можно остановить их, все было ложь, я носил в себе ужас и не знал этого, надо стереть, прекратить… Не дойдя до балкона, я вернулся и показал Лизе, как выскакивает игла. Она захохотала. Я пошел к балкону. Внизу стоял Зикос и тихо рычал, задрав морду…