Даже если представить самое худшее, о чем я отказывался и думать. Что мою звездочку депортируют на родину, а меня закроют в психиатричке. Все равно!.. Поэму нашей любви – не вымарать со страниц книги жизни. Пусть розовый лотос цвел недолго – память о нем навсегда останется в наших сердцах. Как бы ни хрюкал от ярости толстобрюхий старик-ишан, как бы ни охаживал – не приведи господь!.. – свою младшую жену плеткой, а ведь не выбьет из Ширин воспоминаний о немного неумелом – но таком желанном – любовнике. Сколько бы ни пихали в меня врачи психотропных таблеток, сколько бы не вкололи кубиков тормозящего мозг вещества, а я и на миг не забуду свою красавицу. Имя и образ Ширин – вытатуированы у меня на сердце.
Я смотрел на уснувшую под «Шахнаме» любимую, гладил густые волосы своей девочки и тихонько шептал:
– Ты только не сдавайся, моя милая. Ты выздоровеешь. Ты обязательно выздоровеешь.
13.Пингвинята на льдине
Болезнь Ширин ушла так же внезапно, как и началась. Точно голое деревцо, которое вечером гнулось под натиском холодного ветра, наутро распрямилось, по взмаху волшебной палочки покрывшись белыми цветами и алыми плодами.
Я счет потерял дням мучительного недуга моей девочки. Но однажды проснувшись, с изумлением подумал: а ведь за всю ночь милая ни разу не будила меня кашлем. Я чувствовал себя невероятно отдохнувшим. Похоже, впервые за долгое время я проспал восемь часов без перерыва. Ширин не было рядом со мной на постели. Зато с кухни доносились звон посуды, слышалась возня. Ничего себе!.. Ведь еще только вчера моя звездочка не могла подняться с кровати. На отросших за спиной крыльях я полетел на кухню.
На столе дымились две чашки кофе со сливками, распространяя щекочущий ноздри аромат. Моя девочка стояла у плиты; на сковородке жарилась яичница, плюющаяся шипящим растительным маслом.
– Милая… ты… ты… – не смог заговорить я, забуксовав на пороге.
Ширин повернулась ко мне и звонко, заливисто рассмеялась.
Моя девочка была меланхоличная натура. Помню, как осенью любимая грустила у окна под шум дождя. Улыбка редко играла у моей ненаглядной на губах. А если уж раздавался смех моей нежной красавицы – значит в дом пожаловала настоящая радость.
– Ты… Ты здорова?.. – наконец выдохнул я.
Красноречивее любого ответа был румянец, сияющий на щеках моей тюрчанки. Глядя на мою милую, невозможно было представить, что это она еще вчера металась в жару по скомканной постели. В глазах Ширин, прошлым вечером совсем тусклых, зажегся прежний блеск. Побледневшей за время болезни коже – вернулся приятный светло-смуглый цвет. Казалось: даже волосы моей девочки стали темнее и гуще.