Стремительно вздыблен нос, нацелены в небо крупнокалиберные пулеметы. Кажется, вот-вот винты судна вспенят расстилающееся перед ним море и далеко в стороны разлетятся брызги усов…
Да нет, катер поставлен на постамент. Навечно. За боевые заслуги. Теперь ему всегда стоять здесь, на берегу. Что ж, он свое отходил. И не зря жег бензин, не зря пенил воду — об этом говорят и звезды на рубке, и пробоины на бортах, залатанные и аккуратно закрашенные.
Да, этому катеру не зазорно стоять на берегу, а вот…
Поправил лейтенант Шорохов фуражку, застегнул крючки на воротнике кителя, зашагал к проходной. По пути заглянул в Комнату боевых традиций — сюда он хотел сходить еще в день прибытия в часть — да увидел там плотного приземистого мичмана и двух женщин. Одна пожилая, в низко повязанном темном платке, из-под которого видны были только большие скорбные глаза. Другая — молоденькая, стройная, с тяжелым узлом светлых волос, оттягивающих голову назад. Они мельком взглянули на Шорохова и продолжали слушать.
— Как же — вспоминаю!.. Заметный был хлопец, — говорил мичман чуть хрипловатым, точно простуженным голосом. — Хотел я его в нашу команду перетянуть. Как же — комплекция у него подходящая. Да отпросился, перевели в морскую пехоту… Это вроде бы в конце лета или, пожалуй, в начале осени было…
— В сентябре я письмо получила… Последнее…
Нагнула голову женщина, торопливо развернула беленький сверточек. Показалась тоненькая стопочка военных писем-треугольничков, пожелтевших от времени.
— Вот это…
Развернула один треугольник и, не глядя на него, заговорила мерно, будто читая:
— «Перевели меня, мама, в другую часть. Теперь я вам, может быть, не скоро напишу — дела такие намечаются, что будет не до писем. Только вы, мама, не беспокойтесь, все идет хорошо…»
Подняла голову, а на лице, кажется, одни глаза — большие, глубокие, тоскующие.
— Письма-то его я на память знаю, — словно стесняясь этого, прошептала женщина и поднесла концы платка к глазам.
— Не надо, мама, — взяла ее за руку молодая, и в ее голосе послышались горечь и та же тоска.
«Не до меня тут…» — подумалось Шорохову, и он незаметно вышел из помещения. Куда теперь?
Миновал проходную, поприветствовав дежурного. Остановился в нерешительности. Давно ли — еще и недели не прошло — как впервые он подошел к этой проходной. Ничего не изменилось за эти дни. Все так же стоит выкрашенный в черный цвет пустой корпус трофейной магнитно-акустической мины и рядом с ней огромный якорь адмиралтейского типа. Якорь настоящий, не раз опускавшийся на дно моря — об этом говорят и стершиеся о грунт лапы, и изъеденный морской водой и древоточцами шток. Может, он был на одном из кораблей парусного флота, затопленных в Севастопольской бухте? Кто знает… Ведь именно такие якоря были на парусниках.