В общем, я безумно хотела, чтобы он посадил меня к себе на коленки, как делал отец нашей тогдашней соседки, к которой я порой приходила в гости поиграть, и улыбнулся мне. От отказов было обидно, но я всегда успокаивала себя тем, что мой папа просто человек такой.
Он бы никого не стал сажать себе на коленки, его коленки не для того нужны этому миру!
Именно так я сказала миссис Грамбл, на что в ответ получила порцию издевательского смеха.
– Молодого господина и госпожу он все детство сажал себе на коленки – по коленке на ребенка! – и рассказывал об истории образования королевства! – поделилась воспоминаниями женщина, – Гладил их по темным головкам и очень гордился, что они запоминали все, что он говорил. Эх, были времена! – кривовато усмехнулась она, но тут же скисла, наткнувшись на меня взглядом, – А потом родилась ты.
Я не поверила. Это было слишком несправедливо, чтобы я могла в это поверить. Так что я побежала к сестре, спросить ее, правда ли это. Я уже тогда знала, что Деймос мог бы соврать, просто чтобы я расплакалась, а Октасии, чтобы довести меня до слез, всегда хватало и правды.
И правда меня буквально сломала. Я помню, как подломились ноги, после ее равнодушного: «Да, так все и было». Так все и было. Но почему не со мной?..
И меня накрыла душная, давящая и сжигающая все на своем пути зависть. И когда я говорю «сжигающая все на своем пути» – это не в переносном смысле, к сожалению. Я не могла думать ни о чем другом, кроме того, что что-то дорогое мне, важное мне, доставалось кому-то, но только не мне. Тогда я не понимала, в чем дело. Я ведь тоже его дочь! Я ведь точно такой же его ребенок! Почему только я раз за разом получаю отказ?
Я ревела, не сдерживаясь, запачкала соплями единственное красивое кружевное платье, которое носила только когда ходила к отцу. Я ревела, но упорно шла по дому, пробираясь во все открытые комнаты, и забирала самое дорогое, что было у домочатцев, пряча это все в холщовый мешок. Я стащила мягкую куклу Октасии, которую ей когда-то сшила миссис Грамбл; стащила детские рисунки двойняшек, которые миссис Грамбл любовно хранила на стене своей каморки; стащила у Деймоса единственный оставшийся портрет нашего прославленного прадеда, которым тот восхищался… И стащила у отца деревянные четки, которые он почти всегда носил с собой, тихонько перебирая.
Я вывалила все это в чан, облила маслом, вынесла во двор и заорала, привлекая их внимание.
А потом, все так же плача и размазывая сопли, прямо на их глазах сожгла все их добро к чертовой матери. Отец стоял с белым, каменным лицом, пока Деймос, откинув меня в сторону, не смотря на жар, тянул руки к сестренкиной кукле, пытаясь достать ее из огня. Сама Октасия после этого не разговаривала со мной год, Деймос задирал при каждой встрече, отец стал еще более холоден, а миссис Грамбл доставала розги при любой моей оплошности.