Он всмотрелся в мое лицо:
– Обещай!
– Обещаю, – кивнула.
Он развернулся и вышел, а я выдохнула невысказанные слова и чувства. Опустилась на диванчик, сжимая в ладони жемчужину и протянула льву руку.
Эдер приблизился, положил голову мне на колени, я запустила пальцы в волшебную гриву. Я не сказала Райнхарту про Ликровеца, в частности, про то, что он назначен моим куратором и будет учить меня магии хотя бы потому, что в этом случае спровоцировать их мог уже его светлость. Зная его эту самую светлость. И при этом сам мог пострадать!
– Хочу снова стать цветочницей, – сказала я. – И несостоявшимся драматургом.
– Р-р-р-р, – на удивление мягко ответил лев. Почти как его создатель сегодня.
Я же посидела несколько минут и поднялась. Ну что, заговорщики сами себя не раскроют, пора действовать! И кажется, я даже знаю, с кого начать.
Райнхарт
Покидать Алисию, оставлять ее во дворце, безумно не хотелось. Что там говорить, все во мне противилось этому. Но и забрать ее с собой я не мог. Пока не мог. Даже если бы Алисия этого захотела, Ликровец и многочисленная королевская стража просто не отпустит принцессу, а я окажусь в соседней камере с матерью и больше ничем не смогу помочь ни моей цветочнице, ни сестре, ни Леграссии.
Необходимо доиграть роль до конца и надеяться на благоразумие моей любимой женщины.
Несмотря на раздражение от невозможности быть рядом с Алисией, я покидал дворец с отпечатком ее нежного поцелуя на губах и с надеждой в сердце. Потому что Алисия сказала, что я ей безумно дорог. В то, что все это в прошлом, не верила даже она, а значит, я ей безумно дорог.
Эти слова превращали меня чуть ли не в крылатого маджера и придавали мне столько сил, что я готов был смести любую преграду на своем пути. Любое препятствие. Раскрыть любой заговор и уничтожить каждого заговорщика, но для начала было необходимо их вычислить, и я решил начать с той зацепки, которая у меня появилась благодаря матери.
С Жанны.
В отличие от Зигвальда, ее родного сына, я никогда не был по-настоящему близок с мачехой. Она не заменила мне мать, между нами всегда была граница, которую ни я, ни Жанна не пересекали. Но сейчас я собой не был и мог узнать, насколько она откровенна с сыном.
Вернувшись в городской дом мачехи, я обнаружил ее в слезах и в отчаянии. Жанна возлежала на кушетке в любимой зеленой гостиной и прижимала кружевной платочек к лицу. Прическа у нее растрепалась, глаза покраснели и опухли, а губы подрагивали. Даже во время траура по отцу, на его похоронах и после, она выглядела лучше. Рядом на столике стояло несколько склянок, судя по характерному сладковатому запаху, с успокоительными зельями, фарфоровый чайничек и остывший в чашке чай.