В роддом. Смешно.
Он же даже и не скрывал.
- Верность? – резко хохотнула Стефания, выныривая из июньского утра сюда, в жар кафетерия, где пахло морем и кофе. – Да я ни одного не видела, чтобы верность. Если бы верность, меня бы тут не было. Да и тебя, в сущности, тоже… к черту. Слушай, я домой пойду. Голова что-то разболелась.
- Ты обиделась? – засуетилась Рита. – Я ж ничего такого не хотела…
- Нет. Не обиделась… знаешь, у меня напрочь атрофирована обидчивость. Все, что я умею, это… вовремя вспоминать, что я сама дура.
Она снова неловко усмехнулась, достала из сумочки кошелек и оставила на столе несколько купюр. Потом встала. Еще раз вгляделась набережную, но уже ничего не различала. Семейство… Маличей затерялось где-то в толпе, но оно и к лучшему. Определенно все это к лучшему, жаль только, что в жизни точно так же нельзя затеряться.
- Ну ладно, - вздохнула Ритка. – Иди уже. Звони если что, а лучше в гости приходи.
- Приду. Нажремся, поревем.
Впрочем, реветь ей совсем не хотелось. Ни тогда, сразу, ни потом, когда она топала по набережной к парковке у театра, где еще днем бросила машину. Да и за рулем плакать – идея плохая. Еще не хватало стать причиной ДТП – довольно и одного случая в это лето, до сих пор вот аукается.
Она добралась до дома на автомате, но, наверное, именно поэтому и без приключений. Спокойно кивала консьержу, спокойно ждала лифт, отвечала, если с ней кто-то здоровался в просторном холле. А потом долго-долго-долго поднималась наверх, не в самое поднебесье, но что-то около того.
А когда двери с характерным звуком разъехались в стороны, шагнула – будто в собственное прошлое. Раз – и она стоит перед одновременно злым и виноватым Володей и слушает все, что он говорит. Володя, когда чувствовал себя виноватым, всегда злился. Даже до агрессии доходило, и в тот раз дошло. У него, очевидно, подскочило давление, но он продолжал вопить так громко, что ей хотелось зажать уши руками, но она не могла себе этого позволить, потому что пропусти хоть слово – и ситуация покажется ей настолько жалкой, что с губ сойдет улыбка, с которой она глядела на него, и тогда он поймет, насколько ей больно.
Впрочем, вряд ли он замечал что-то, кроме себя. Драматизм, который Кульчицкий вкладывал в голос и в выражение лица, произвели бы впечатление и на покойника, а Стеша ничего… Стеша улыбалась.
Ну какой повод для слез? Ее просто бросили, выбросили, отшвырнули, как надоедливую собачонку. И ее же пытались сделать в том виноватой.
«Ягельский, Суранов, Алеша Русаков, Серега Сенин! Ты за последний год только со стариками не тягалась и то потому, что у них не стоит! И ты всерьез рассчитывала, что я этого не вижу?»