«Он родился в христианской стране, в семье горшечника» — вся конкретика о месте и времени жизни Ворона, героя рассказа «Бессмертник». Правда, отец покупал ему на рынке «липкие палестинские финики, лидийский изюм, солнечный лангедокский виноград и сладкие орехи из Кордовы» — и мир вокруг героя начинает проступать, как старинная переводная картинка. А когда герой поступает в услужение к бродячему фокуснику Мервану Лукавому, из его рассказов складывается чудесный образ сущего, полного тайны и прелести: «Он говорил, что в горах нельзя кричать, ибо крик способствует образованию грозовых облаков, что лев боится петушиного крика, что рысь видит сквозь стену, что далеко в Китае живут однокрылые птицы, которые летают только парой…» В таком мире, конечно, неудивительно, что слёзы Ворона, замешиваясь в глину, делают горшки смеющимися, а сам герой приобретает способность исцелять, перенимать чужую боль. Но и в бедном на краски Петербурге жизнь не менее чудесна, ведь «кто-то налил по горло в этот город ярчайшие сны». И шатающихся по городу крусановских социопатов-отшельников то и дело подстерегают чудесные приключения.
Умение назвать мир метким словом — коренное свойство Крусанова. Когда его герой заходит в распивочную, где «из стен на уровне груди, словно сами собой, как чага, вылуплялись узкие карнизы столиков» («Другой ветер»), читатель оказывается в распивочной вместе с героем и сам стоит за этим столиком. Отчего и печальный разговор о гибели Империи, — а это единственное событие большой истории, которое писатель признаёт влияющим на своих героев, — приобретает настоящий вес. «Стало зябко без Империи на свете, как с дырой в валенке. Ведь если Бог создал мир, а дьявол — время, если ад — это хаос и невозможность тормознуть его соития и распады, если Империя — это стоп-кран и область отсутствия перемен, то она, выходит, что-то вроде пилюли от этой гадости: движение замерло, а после, глядишь, можно в иную сторону двинуть.»
Но какой грустный и неуютный мир не живописал бы Крусанов, он всегда вырастает на почве удивительно здорового и добротного мироощущения автора. «Счастья нет, и не надо. И так хорошо». Человек слаб? Это, в сущности, неплохо. «Пока человек жалок, лжив, слаб, его хватает лишь на шкодство, но стоит ему возвыситься, стряхнуть шелуху личной выгоды, и он сложит пирамиду из девяноста тысяч голов». Но в слабости человека есть утешение и выход: «Если прислушаться, жизнь окажется музыкой. Такой, где, чтобы не лажать, достаточно хроматической гаммы и чувства ритма. Это тем, кому не солировать. То есть достаточно совершать поступки, от которых никому не становится хуже, и говорить слова, за которые ничего не будет… И всё же порою хочется произвола. Того самого — с величием жеста и широтой помысла» («Петля Нестерова»).