Вот один из героев «Бульварного романа» планирует выселить своего соседа сверху, чтобы соорудить двухэтажную квартиру. Так он не расслабленно мечтает, он наяву грезит — как он эту квартиру оборудует, какие кресла расставит, что за обои и шторы у него появятся, он горит страстью, проводит дни в грёзах, доходящих до галлюцинаций. И нет в этом никакого авторского произвола и гротеска — именно воспалённые мечты простого обывателя о желанной жизни и обустроили современный облик страны. И грезят они не о каких-то абстракциях типа «свободы» или «общечеловеческих идеалов» — они желают того, что можно пощупать, потрогать, съесть, материальных благ вожделеют они. Плюс тоска о несбывшемся и мечта о любви, это обязательно. Но и простая вроде бы материя жизни тоже ведь не так уж элементарна.
Герой сказки «В особо крупных размерах» Пётр Павлович, богач из списка самых-самых, внезапно останавливает свой кортеж возле простецкого ларька с шаурмой, где сидят и празднуют жизнь всякие бедолаги. «Вдруг ему ужасно захотелось есть. Он, сглотнув голодную слюну, представил себе сначала бутерброд с варёно-копчёной колбасой “Одесская” и полстакана водки “Пшеничная” времён ранней стройотрядовской юности… Появились из детства микояновские котлеты, продававшиеся по двенадцать копеек в кулинарии на Горького, и кипучий напиток “Буратино”; возникли из буйного перестроечного прошлого свежезаваренные пельмени, часть из которых, прохудившись, разделилась в тарелке на серый обнажённый фарш и столь же серые тряпочки пустого теста, а при пельменях образовался и ловко разведённый пополам спирт “Рояль”; мелькнул миражом цивилизации первый бигмак, съеденный под ещё непривычный и гипнотически привлекательный виски; проскользнула по периферии сознания фиш-энд-чипс первой нищенской лондонской поездки, оказавшаяся жареной треской с картошкой, и от липкого глотка “Гиннесса” дернулся вверх-вниз кадык.»
Собственно говоря, на полстранице текста, в прелестных (чего стоит одно упоминание «первой нищенской лондонской поездки»!) кулинарных деталях Пётр Павлович вспоминает лично им прожитую историю страны.
Лично им прожитую, это важно. Оптика Кабакова не признаёт обобщений и отвлечённостей. Думаю, именно поэтому он взбунтовался, когда у него стали идеологически отбирать СССР — потому что, всё видя и понимая, он не мог никак отделить себя от него, зачеркнуть прожитое, выбросить целый огромный кусок жизни как нехороший и неправильный. А там, в этом куске, — родные папа с мамой, да, строившие и созидавшие СССР и любимые Кабаковым с исключительной силой. В одном романе он изображает, как герой в детстве смотрит на отца-военного, собирающегося на работу, и подробно, страстно описывает, как и во что отец одевался, как брился, и понятно, что это навеки прописано в его сердце и уме. Он ни одной царапинки на отцовской бритве забыть не может — и что, теперь взять всё и зачеркнуть, отринуть, проклясть? Да чего ради?