В приливе усердия Василий кинулся на парней, желая отличиться в глазах начальства, и крикнул им, чтобы они убрались. Парни медленно пошли по улице, оглядываясь назад. К несчастью, пьяный взгляд ротного командира упал на одного из них, шедшего сзади и медленнее других.
— Эй ты, мужик, идиот! — крикнул он ему. — Как тебя — Петька, Ванька, Гришка! Беги! Беги, подлец!
Парень оглянулся и пошел быстрым шагом. Но это еще только более рассердило офицера.
— Беги! — заорал он, выхватывая револьвер. — Ты кто такой? — обратился он к Василию.
— Ефрейтор первой роты, четвертого батальона Василий Пантелеев, вашескродие! — отчеканил Пантелеев, вытягиваясь.
— Рубль на водку — подстрели вот этого мерзавца, что прогуливается! Вон того, видишь? Ну, живей!
— Слушаю, вашескродь!
Василий прицелился и выстрелил. Пуля ударила человеку в спину. Парень как-то нелепо взмахнул руками и, схватившись за голову, бросился бежать, но через 5–6 шагов упал и так остался лежать. Видно было только, как судорожно подергивались ноги. Остальные разбежались.
Офицер с минуту мрачно смотрел на труп, не двигаясь с места. Затем сказал:
— А ты, брат — стрелок! Будешь унтер-офицером! Молодец!
— Рад стараться, вашескбродь! — отчеканил Василий. Становой вдруг почему-то бессмысленно расхохотался и долго трясся, прижимая балалайку к груди. Чиновник подошел к убитому и, брезгливо кривя губы, потрогал его тросточкой. Потом — все ушли…
А ночью село пылало, охваченное огнем. Громадные языки пламени лизали крестьянские крыши, и черный дым высоко летел к небу. Тушить пожар было запрещено. Сонные и хмельные солдаты стояли возле каждой избы, и пламя кровавым блеском играло на их штыках. Горело крестьянское добро, плоды тяжелых трудов…
Жителей не было видно. Было светло и страшно, как на кладбище при свете похоронных факелов. Ни криков, ни стонов… Казалось, все слезы выплаканы, все груди онемели от мучительных криков боли и горя… Да и кричать было некому: кто бежал в лес, кто в деревню соседей, кто — лежал в мертвецкой, пробитый пулями солдата-крестьянина…