Но едва он приблизился к мысленному согласию с тёщей, как вспомнил её слова, сказанные громко и властно у самой двери. Она обращалась к дочери.
«Нашу семью просто преследуют несчастья. А что, если Лара была ошибкой? Вдруг убить хотели тебя, а не её? Вы ведь так похожи. Доченька, нам надо уехать, пока всё не образумится. Слышишь? Подумай об этом».
Конечно, он не сдержался, закричал. Ника плохо спала, всё звала Лару. Проснулась грустная, с поникшим взглядом. Говорила о подруге, отказалась от ласк. Не захотела есть гренки. Закрылась. А Раиса Павловна такое сказала.
Максим принял слова на свой счёт, поэтому супруги расстались без привычного поцелуя. Он вновь сомневался. Тёща, сама того не зная, разбудила зверя, и тот принялся грызть Макса.
«В своих несчастьях она винит тебя, и ты знаешь почему», — доносились слова из жуткой пасти. Они звучали снова и снова.
* * *
Раиса Павловна чувствовала себя ужасно. Физически она оставалась бодра и весело месила тесто на пирог — дорога-то неблизкая, а в пути на её детей всегда нападал жор. А внутренне дрожала, тряслась. Боялась. Чувство вины и неправильности хватало за горло, лишало воздуха. Трепало нервы.
Зачем она это сказала Нике? Почему не сдержалась? Кто за язык тянул? Город действительно покинуть надо. На время. Сменить обстановку, подышать свежим воздухом. Только кому это больше нужно: ей или Нике с Максимом?
Ей.
Раиса Павловна мучалась снами: её одолевали кошмары, один другого хуже. То к ней приходил покойный муж и пьяный болтал о каких-то соседях и о том, что те убьют всех, если понадобится, рассказывал о лотах, о договоре на игру. То она видела, как муж стоит у окна, спиной к ней и скалится. Отражение в стекле показывает не Давида — какого-то монстра. А потом супруг оборачивается, но на месте его лица не родные глаза и губы, а расплывающиеся черты. Будто перед ней не человек вовсе и не монстр — пятно, клякса.
Проснувшись посреди ночи, Раиса долго не могла прийти в себя. Она лежала, глядя в потолок, но всё ещё видела остатки от того, что когда-то было её мужем. И это было страшно. Бережно хранимый в сердце образ любимого мужчины, всегда заботливого с дочерью и некогда внимательного к ней самой рассеивался быстро и неизбежно. Портрет обретал всё более шокирующие черты, какие изо всех сил Раиса старалась не замечать все эти годы. Черты, которые тщательно прятал сам муж. Но стоило ему окунуться в привычное пиво и немного расслабиться, как маска слетала, и тогда обнажались клыки кровожадности, увеличивалась опухоль эгоцентризма. Жадность и похоть, похоть и жадность овладевали рассудком, и Давид становился другим.