Дмитрий Петрович Концевич шёл по улице, курил папиросу, и гипотетическому стороннему наблюдателю не представилось бы возможным сказать хоть что-нибудь о его настроении. Он был после дежурства, но не выглядел уставшим. Он никогда не выглядел уставшим, равно и никогда не давал повода сказать, что он свеж и исполнен энергии. Никто и никогда не видел, чтобы Концевич хохотал или хотя бы смеялся. Дмитрий Петрович лишь улыбался, слегка приподнимая уголки губ, но глаза его всегда оставались холодными, цепкими, сосредоточенными. Чтобы он рыдал, плакал или хотя бы откровенно расстраивался – подобного тоже никто за ним не наблюдал. Дмитрий Петрович был безупречно воспитан, прекрасно образован и бог весть что было у него на душе.
Подойдя к почтовому отделению, он докурил, тщательно затушил окурок и выбросил его в урну. Затем, придержав двери для суровой пожилой дамы, зашёл следом в отделение. Через минуту вышел. Четверть часа спустя он подошёл к большому доходному дому, где квартировала публика ниже средней руки, а то и вовсе дошедшая до ручки. Во дворе бабы развешивали бельё, дворник тут же лениво поднимал пыль, пахло перегаром, мочой, нуждой и безысходностью. Это была квинтэссенция достоевщины, нимало не изменившейся за сорок лет.
Концевич пересёк двор, кишащий людьми, и его едва ли кто заметил, хотя он вовсе не таился. Но он отлично знал особенность подобной публики: туннельное зрение. Не патологическое, но функциональное состояние аппарата восприятия. Сохрани они способность видеть широко и ясно – они бы все разом сошли с ума. Нет, Концевич не презирал этих людей. Он был для этого слишком высокомерен. Он их попросту не замечал. Он – их, а они – его.
Дмитрий Петрович зашёл в парадную, поднялся на пятый этаж и постучал в обшарпанные двери крохотной квартирки под самой крышей. Подождав, побарабанил настойчивее. Толкнул дверь – она была не заперта. Он зашёл в тёмный коридор, без приключений миновал его, ибо видел в темноте как кошка, и как кошка же – предчувствовал то, что мгновением позже увидел, распахнув дверь в комнату, служившую хозяевам и кабинетом, и спальней.
На полу лежал молодой человек в форме чиновника почтового ведомства. В уголках его рта запеклась характерная пена. Не надо было щупать пульс, чтобы понимать: дело кончено. Но ординатор Концевич был рабом профессиональных привычек и потому проверил. Температура плоти уже сравнялась с температурой окружающей среды, или как заметил бы обыватель: тело остыло. Концевич вышел из комнаты. В коридоре щёлкнул дверной замок. Вернувшись, он подошёл к столу. На нём лежало две записки. Первая: