На века, вековую (лат.).
Разве не сгубил он Мигеля Сервета ', Галилея, Джордано Бруно? Такая близорукость! Такая солдафонская грубость! Как будто теперь средние века.
Шли недели. Меня продолжали притеснять. Мне дали понять, что я никогда не смогу по-настоящему соблюдать обет беспрекословного повиновения. Догматизм падре Грихальво стал мне отвратителен. На падре Латура я начал смотреть как на фанатика времен инквизиции, который в вопросах религии отказывался пользоваться своим интеллектом, применяя его только в физике. Я увидел, что многие обличения, высказанные Паскалем в XVII веке, оказались приложимы к некоторым иезуитам из Назарета.
Я не стану в этих воспоминаниях описывать инцидент, приведший через несколько месяцев к исключению меня из семинарии. Позволю себе, однако, сказать, что приор и в особенности падре Грихальво были ко мне несправедливы. Больше я не скажу ни слова. Я всегда буду вспоминать об Обществе Иисусовом как о вполне почтенном учреждении. Было бы дурно с моей стороны забыть, сколько они сделали для меня в решающие годы моего преждевременного взросления; было бы дурно забыть, что им я обязан своим образованием и что среди них я встретил людей справедливых и достойных, вроде падре Нуньо, воспоминание о котором и поныне пробуждает во мне самые светлые чувства, вроде падре Поэя, падре Алонсо, брата Артуро и других, которых я никогда не смогу забыть.
Теплым январским утром я прибыл в Буэнос-Айрес. Ехал я один. В Кордове мне вручили билет на поезд до Буэнос-Айреса и пятьдесят песо на дорогу. Я должен был явиться в колледж Святого Игнасио и отдать письмо, в котором тамошним иезуитам предлагалось снабдить меня билетом на пароход до Монтевидео и приютить на те часы, что мне придется пробыть в Буэнос-Айресе.
Мне даже не пришло в голову хоть бегло взглянуть на город, в котором я еще не бывал. Отъезд из Назарета откладывался со дня на день. Я был до крайности угнетен. Весь день я просидел в отведенной
'Мигель Сереет (1509 или 1511—1553) — испанский мыслитель, врач. По указанию Ж. Кальвина был обвинен в ереси и сожжен.
мне комнате. Вечером того же дня, в десять часов, я сел на пароход компании «Каррера» и в семь утра уже увидел вдали монтевидеанский Холм, мол Саран-дй, серые здания Старого Города. Возвращался я с чувством потерпевшего крах, с комом в горле.
Возле Портового рынка я сел в автобус и поехал к Лучо.
MAMMA MIA! >1
Лу Капоте никогда не просыпался в тот миг, когда начинал звенеть будильник. Он неизменно, пунктуально просыпался на час раньше. Лу Капоте любил этот час праздности — он проводил его, делая смотр своим успехам, наслаждаясь туманными мечтами, свободной игрой воображения. То был единственный час, когда он позволял себе думать обо всем, что придет на ум. В сладкой полудреме роились, теснились в беспорядке самые безумные мысли. Зато потом, когда раздавалась музыка будильника, когда Лу влезал в шлепанцы и ощущал под ногами твердую поверхность пола, когда он смотрелся в зеркало и изучал свой язык, мир приобретал иную окраску, иную плотность.