Чем лучше узнаю здешнюю жизнь, тем отчаяннее всего боюсь и мало с кем общаюсь. Мне просто никого не хочется, ни видеть, ни слышать… Я не справлюсь!
Афанасий, наш зять, оказался неплохим человеком. Он благополучно определил братьев в портняжную мастерскую, и к себе домой, точнее в дом своих родителей, привёз только троих девушек: меня, пятнадцатилетнюю Таню и тринадцатилетнюю Лизу.
О том, как плакала за родителями Даша, я не буду вспоминать. Единственное, о чём скажу… В тот момент, когда мы с девочками жались друг к другу у калитки, а сестра, узнав о смерти мамы и папы, горько рыдала, её муж, большой, сильный, взрослый, обнимал Дашу и нежно вытирал с её щёк слёзы. А мы с Таней и Лизой… сами вытирались. И обнимать нас было некому. И, наверное, в тот, невероятно горький для сестры момент, её надо было жалеть, а мы… завидовали. Я видела это чувство в глазах сестёр, и сама ощущала нечто похожее. Так хотелось, чтобы и нас обнял и защитил кто-то такой же сильный, добрый, мужественный, а главное, любящий взрослый человек. А некому…
Свёкры Дашкины поначалу приняли нас вежливо, но отнюдь не радушно. По своей наивности, в тот день я попросила приютить нас троих где-то на месяц, но он уже прошёл, а дом ещё, даже, и не начинали строить. Жить у чужих людей и так неудобно, а когда тебе не рады, а уйти некуда – врагу не пожелаешь, сплошное унижение.
Дашке мы очень скоро перестали завидовать. Афанасий, конечно, очень хороший, но он уходил на работу рано утром, а возвращался поздно вечером, как и его отец, кстати.
Дашка оставалась со свекровью один на один. Точнее, мы с сёстрами, как беззащитные полевые мышки, оставались один на один с этой злобной хитрой лисицей.
Однажды, я с утра в очередной раз в городскую управу бегала, чтобы про восстановление нашего дома спросить и получить ещё одно обещание, что, мол, скоро уже приступят к строительным работам. Вернулась и Лизу с Таней во дворе увидела, они в погреб шли. Отрицательно покачала головой, показывая им, что вернулась ни с чем, и в дом пошла,
Входную дверь тихонько за собой прикрыла, а то хозяйка не раз ругалась, что мы сильно хлопаем ею, и оказалась в узком тесном пространстве между дверью на улицу и комнатой. Этот закуток был отделён от комнаты большой толстой шторой, хозяева называли его прихожей. Здесь все раздевались и вешали верхнюю одежду на крепкие железные крюки, вбитые прямо в стену. Внизу, под одеждой, вдоль стены, оставляли уличную обувь. В прихожей не было окон, не было света, от сплошной темени спасала лишь щель между стеной и шторой, через которую в закуток попадало достаточно света, чтобы снять пальто и повесить его на крюк. В холодное время штору почти не отодвигали, чтобы сохранить тепло в большой комнате, которую называли кухней, но служила она, и кухней, и гостиной, и столовой, одновременно.