– Ты, женщина, – обратился Прокопенко (за годы войны он забыл, как обращаться и разговаривать с женским полом) к хозяйке, – мм… сорри, фрау, – стараясь умилостивить разными иностранными словами, какие только знал, спешно уплетал ложкой горячий суп. – Вот ты, наверное, думаешь, фрау… простите, как по батюшке? Ага, не понимает, номен, номен зух, кажется.
Женщина стояла возле печи и боялась шелохнуться. Вдруг русские солдаты, думала она, вздумают сделать что-нибудь с ней.
В сорок третьим году ей пришло известие, что ее сын – Гейнц Вильгенцштаус – геройски погиб на войне во имя своего фюрера, там же была приписка, что немецкий народ отомстит за Гейнца и за многих солдат нации, с призывом не принимать у себя в домах русских солдат.
– Ладно. Ты вот, наверное, думаешь, к тебе пришли захватчики. Рожь всю вашу тут поперевытоптали, дома снарядами поразбросали, – скорее, размышлял вслух Прокопенко, чем обращался к хозяйке дома, – а вот вы… – в его глазах внезапно блеснула искра ненависти, и он сам не заметил, как повысил голос. Солдат стиснул зубы и словно застыл, его будто не стало. Казалось, Прокопенко забыл о еде. Забыл о том, что он находится в гостях у совершенно незнакомого ему человека. В данный момент для него все, кто говорил на немецком языке, считались его личным врагом.
– …Фрицы недорезанные! Всю землю русскую нашу перетоптали! Людей наших… Детей наших сиротами оставили! Что прижимаешься тут к углу? Сама тут своих гадов вот хлебом прикармливала, а вот тут пустой похлебкой нас затравить решила? Соли и то нет. Ух, ведьма! – разошелся солдат.
– Успокойся, Панкрат, что ты взбеленился? Она же все равно не понимает, – рядом сидевший красноармеец, в отличие от Прокопенко, без полосок на погонах, попытался успокоить товарища.
– А хоть и не понимает, все равно чувствует. Вон как прижалась в углу! Щас запустит чем-нибудь… – продолжил ефрейтор.
За всю войну Панкрат Прокопенко повидал много гибели своих друзей и однополчан и к концу войны стал плохо сдерживать свою ярость к противнику. Как только заслышит немецкую речь, будь то молод или стар, ненависть руководила его разумом.
Вдруг послышалось, как в коридоре закрылась дверь. Прокопенко едва успел доесть оставшиеся две ложки супа, как в проеме кухни появилась фигура старшины Малышева, сворачивавшего папироску.
– Верден нихт саген, се хейбт, дас дорт, унд об виел, дайе лютее хир лебт? – обратился он на ломаном немецком языке к женщине, стоявшей спиной к печи. Но та продолжала молчать, не отвечая даже на понятный ей ломаный немецкий язык старшины.