– Отребьем, фюрером бестолковым только краски сгущаете. Ты пойми, женщина, фрау, как вас там… что война это не есть гут, это есть плох, – с сарказмом передразнил он одного из пленных немецких солдат, который согласился однажды в том, что война – это плохо, когда с ним один из военных решил провести нравоучительную беседу.
Встретив безучастный взгляд немки, Панкрат понял, что продолжать разговор было бессмысленно. Он сплюнул, без ненависти, положил в рот закрученную в бумагу махорку и, отведя взгляд от иноземки, решил прогуляться по двору.
Несмотря на темнеющие небеса, погода налаживалась. Влажный воздух становился теплее, и Прокопенко не жалел, что оставил бушлат в доме.
С запада едва были слышны ставшие уже редкими раскаты разрывающихся снарядов. Солдат заметил, что женщина продолжала стоять неподалеку от дома и, по всей видимости, не собиралась входить внутрь. Отойдя от нее на два метра, он вновь обратил на нее внимание. Женщина казалась постаревшей и жалкой.
– Саму-то, мать, как звать? – спросил он более спокойным голосом.
Он не знал, как умилостивить напуганную женщину.
Она продолжала молча стоять, не шелохнувшись. Казалось, она онемела и готова была простоять во дворе в таком состоянии всю ночь.
– Ну, ладно, – солдат бросил окурок в сторону, – ты, мать, не обижайся, что я тогда… это я сгоряча… война. Сама понимаешь.
Панкрат, продолжая не замечать скованность женщины, говорил как можно спокойнее, чтобы она не боялась его.
– А если кто и погиб у тебя на войне-то, – продолжал он, – так это война, сама понимать должна…
Он не стал рассказывать, как в поле ему и его товарищам приходилось спасаться от разрывающихся рядом снарядов под Горячевкой, как на его глазах разлетались в стороны куски тел однополчан. Война принесла много потерь как фашистским оккупантам, так и советским солдатам. Еще раз он посмотрел на зарево, опускающееся на горизонте, и приоткрыл дверь.
– Даа… – задумался он, глядя вдаль. – Наши, наверно, уже до Берлина доскакали, молодцы, парни! Интересно, сколько нам теперь еще до Берлина осталось…
Одной ногой он был уж в сенях.
– А? Сколько километров до Берлина?.. – спросил он женщину, понимая, что, если она и знает, все равно ничего не скажет. – Ладно, можете не отвечать мне, фрау.
Он хотел отвлечь ее, чтобы она немного задумалась над иностранной речью, но она по-прежнему оставалась молчаливой.
– Спокойной ночи, фрау, – сказал он, отправляясь спать, не придерживая дверь.
Дверь со скрипом закрылась.
Солдату было неизвестно, что происходило в душе женщины, потерявшей на войне сына. Он не видел, что после того, как он исчез с крыльца, по ее щекам побежала тонкая обжигающая струйка слез.