– Давно это было? – спрашиваю я.
– Да, приблизительно за полгода до смерти мамы.
– Ну, а что же потом?
– Потом прежнего весельчака Дмитрия Николаевича я больше не видала. Конечно, в то время я всего не понимала, мне только было так жаль видеть его словно удлинившееся, прежде весёлое лицо, – я ужасно любила его. И после постигшего его горя он всё же был всегда ласков, приветлив, а потом, когда на нас обрушилось наше громадное несчастье, как хорош он был с отцом! За одно это я всю, всю свою жизнь буду считать себя его неоплатной должницей, – глубоко прочувствованно закончила она.
– А теперь вы видитесь?
– Нет; отец иногда случайно встречает его; тот, что может, всегда делает. Но отец не любит, не умеет просить, последнее же время он сделался такой робкий, точно запуганный, стесняется людей, избегает их, особенно старых знакомых. С некоторых пор он и Дмитрия Николаевича избегать стал; говорит, бедный, что… стыдится…
– А ты что, Муся? – помолчав немного, спрашивает Вера. – Как ты себя чувствуешь? Последний раз, когда мы виделись, ты была очень грустная, я никогда не видала тебя такой расстроенной. Или, может, тяжело, не хочется говорить?..
Я настолько глубоко потрясена всем слышанным сейчас, тем действительно крупным, непоправимым горем, которое пережили другие, что мои собственные горести, неудачи, разочарования, и сама я, и виновник их, Николай Александрович, кажутся такими ничтожными, мелкими, вздорными.
– Теперь уже ничего, а тогда больно было, – говорю я и вкратце передаю лишь самую суть происшедшего.
– Ты любила его? – спрашивает Вера.
– Н…нет; но, может быть, и полюбила бы. У меня было такое чувство, точно в душе что-то трепещет, бьётся, словно крылышки расправляет, собираясь вспорхнуть, и вдруг – спугнули. Что-то скатилось вниз, стало так больно-больно, и затихло. Мне и теперь ещё больно, больно, что я обманулась, разочаровалась. Всё было так красиво; я думала, у него и душа такая же красивая, и вдруг… Нет, я не любила его, наверно нет: если бы любила, то не могла бы распространяться об этом, даже тебе не сказала бы… Помнишь, как у Некрасова хорошо написано: «Так проникаем мы легко и в недоступное жилище, когда хозяин далеко или почиет на кладбище»…
В эту минуту осторожно хлопнула дверь кухоньки, и в комнатке раздались тихие, робкие шаги. Я поднимаюсь навстречу входящему Смирнову.
– Теперь вы вернулись, значит, я могу уйти, Верочка не одна, а завтра опять забегу, и так каждый день, пока Верочка совсем не оправится. Ну, до свидания.
Я крепко-крепко целую, обнимаю мою дорогую Веру.