Когда обоз добрался до Калифорнии и распался, отец отправился в Сан-Франциско.
Он не искал ни золота, ни земли, он искал что-нибудь, с чего можно было бы начать дело. И он нашёл то, что искал, в Сан-Франциско. В сентябре 1862 годаотец устроился счетоводом в фирму "Фуллер и Хитер", ввозившую краску, лак и стекло, и торговавшую ими. К тому времени, когда он женился и на свет появился я, он продолжал ещё там работать. Но вскоре после этого ему предложили четверть паяв магазине филиала фирмы, который открывался в Сакраменто. Отец переехал туда, и именно там началась моя сознательная жизнь.
О жизни в Сан-Франциско в моей памяти не осталось ничего. Мои первые воспоминания относятся к Сакраменто, к тем домам, в которых мы жили. О первом из них, что на 2-й улице, у меня в памяти осталось лишь несколько эпизодов. Но вполне возможно, что, хотя бы частью они возникали позже из семейных рассказов о том времени. И всё же я помню фигуру матери с лицом, закрытым руками, и несколько взволнованных человек, толпящихся вокруг неё. Кто-то попал ей снежком в глаз. В этой части Калифорнии снег выпадает редко, пожалуй, раз в четыре-пять лет, и поэтому снегопад вызывал бурный восторг у этих людей, приехавших с востока, и они с радостью выбегали из дома, чтобы побаловаться снегом. Всё это, разумеется, я узнал гораздо позже. Но то, что мне вспоминается сейчас и, должно быть, хоть частью я воспринял тогда - это мать, попавшая в беду. А основанием к уверенности, что я сам всё это видел, является то, что лишь в этом эпизоде я помню её красивой и очень молодой. Во всех остальных воспоминаниях она уже гораздо старше и уже не девушка, и не женщина, а просто моя мама, не меняющаяся, неизменная моя мама, такая же неотъемлемая часть моего существа, как и моя рука.
Мне кажется, я вижу, как будто бы из окна, в безопасности и не чувствуя страха, дикого длиннорогого быка с накинутым на шею лассо, которого трое всадников-ковбоев повалили наземь и удерживали до тех пор, пока не привязали к дереву. Никто, кроме меня, не помнит этой сцены, но вполне возможно, что всё это так и было. Сакраменто был оживлённым центром окружавших его рудников и ранчо.
Расположенный у слияния рек Сакраменто и Америкэн-ривер, город был средоточием жизни, торговли и пороков большой долины, где выращивали пшеницу и занимались скотоводством; к нему тяготели золотые прииски на склонах гор; он был связан речным транспортом с Сан-Франциско, а недавно построенной железной дорогой с внешним миром. Я, помнится, видел как упряжки мулов, позванивая колокольцами, входили в город, видел обозы из четырёх-пяти громадных, высоких фургонов, влекомых двенадцатью-двадцатью лошадьми и мулами, увешанными колокольчиками. Ими правил всего лишь один возница, иногда идущий пешком, иногда скакавший верхом в седле рядом с коренником. Ковбои, которых в Калифорнии называли вакеро,большей частью мексиканцы, бывало, в те далёкие дни, приезжали в город шумными ватагами на норовистых мустангах и, смешавшись с шахтёрами, гуртовщиками и моряками-речниками, пили, играли в азартные игры, волочились за женщинами, дрались. В моём детском мозгу, в широко раскрытых глазах запечатлевались эти бурные сцены, которые затем окрашивались и дополнялись обрывками услышанных мной разговоров. Мне кажется, я знал о стачках на золотых приисках в горах, о том, какза горным хребтом в Неваде находили серебро, о том, как люди становились богатыми или же разорялись, как гибли от пули. От меня, конечно, скрывали всё подобное, и я видел такое или слышал об этом лишь урывками, при мне говорили об этом с оттенком неодобрения. Другие же мысли и идеалы мне подавали в ярком свете. Но втайне мне не терпелось вырасти и зажить такой жизнью, а тем временем, играя, я воображал себя то погонщиком, то укрощающим мустангов и поигрывающим пистолетом вакеро, то удалым моряком с парохода, а то и самим пароходом. Помню, как положив на пол широкую доску от раздвижного стола, я стоял на ней на коленях и, дергая её взад и вперёд по ковру, свистел, подражая пароходному гудку.