Отец вообще-то не злоупотреблял рукоприкладством, он очень редко поступал так, но если уж бил, то очень больно. А матушка - совсем наоборот. Она не порола меня, но частенько шлёпала, и у неё была ужасная привычка стучать меня по голове пальцем в напёрстке. Это злило меня гораздо больше, чем основательные трёпки отца, и теперь я понимаю почему. Я играл в Наполеона и, как раз тогда, когда я делал смотр старойгвардии, она стучала меня напёрстком по черепу. Наверное, я уж путался под ногами, чтобы должным образом изобразить славную армию, требовалось много мебели и сестёр, и можно подумать, как это было с матушкой, что наперсток - просто ничтожное оружие. Но представьте себе Наполеона на вершине могущества, властелина мира на параде, и вдруг тебе резко стучат напёрстком по макушке. Нет уж. Отец же действовал гораздо уместнее. Было больно. "Я займусь тобой поутру", - говаривал он, и я долго не мог уснуть, размышляя о том, какое же из моих преступлений он обнаружил. Я знаю, что значит быть приговорённым к расстрелу на рассвете. А утром, когда он уж больше не сердился, выглядел сильным и свежим, мне было ещё больней. Но, видите ли, он наказывал меня лично и никогда не унижал ни Наполеона, ни моего рыцарства, как это делала матушка. И в результате такой науки я научился кое-чему полезному.
Я осознал, что такое тирания, как это больно, когда тебя не понимают или обижают, или, если хотите, понимают и исправляют, что в общем и целом одно и то же. Но ни он, ни большинство родителей и учителей не воспитывают так осторожно своих детей, как я поступал со своим жеребёнком. У них просто нет столько времени, сколько было у меня, и у них совсем другие мотивы. Я понял это тогда, когда однажды стёрноги. Ему пришлось объяснять матушке, что же произошло. Когда он закончил, я рассказал это же по-своему, как долго и как осторожно я учил лошадь переступать через брёвна и девочек. И показав, насколько уверен я был в себе и в лошадке, пока мать молча сверлила его взглядом, я произнёс нечто такое, что сильно уязвило отца.
- Я научил жеребёнка этому трюку, всему, что он теперь умеет, я научил его без всякого битья. Я никогда не бил её, ни разу. Полковник Картер не велел её бить, и я не бил.
И мать, поддерживая меня, упрекнула его. - Ну вот, - сказала она. - Я же говорила тебе. - И он удалился как Наполеон, которого постучали по макушке напёрстком.
Глава ХII Я СТАНОВЛЮСЬ ПЬЯНИЦЕЙ
В ясный день из долины Сакраменто видны покрытые снегом вершины Сьерры, и когда молодая озимая пшеница счастливо раскинется под палящим солнцем, когда мужчины, животные и мальчики преют и потеют, очень приятно смотреть сквозь дымящееся марево на прохладные голубые горы, где взгляд отдыхает скользя по снегам. Всё детство я мечтал о Сьеррах. Они были местом действия моих дневных грёз и ночных видений. Матушка часто стремилась удовлетворить наши пожелания, а отец всегдауступал её натиску, когда время доказывало, что наши требования действительны и страстны. Однажды летом на каникулах мы поехали в предгорья, но снега там не было, а вершины сверкали и манили нас всё так же издалека. После этого мыподнимались всё выше и выше к Голубому Каньону, к Приюту на вершине, к озеру Тахоэ и до того, как железную дорогу протянули в другую сторону, к северу до горы Шаста. Горы мне нравились. Они оказались не такими, как я их себе представлял.Понадобилось несколько летних сезонов, чтобы я подрос и сумел добраться до границы снегов, и тогда к моему разочарованию слежавшийся снег оказался "гнилым", как об этом и предупреждали нас обитатели гор. По летнему снегу нельзя было кататься на санках, лыжах, им нельзя было играть в снежки. Но, как всегда, в разочаровании была и некоторая компенсация. Там оказалось кое-что получше того, что я искал и не нашёл: охота, рыбалка, купанье, прогулки на лодках, капканы в лесах; озёра, стремнины и горные ущелья.