А Тим остался у сапожника. Он был понятлив, очень старателен и довольно быстро освоил ремесло. С раннего утра шил башмаки и туфли, а вечером колол дрова и таскал воду для хозяйства. Хозяин все держал его за подмастерье и платил меньше, чем остальным. Другие мастера хотя и относились к Тиму дружелюбно, но ровней себе не считали. Все они были постарше его и притом люди вольные, уходили по вечерам домой или отправлялись выпить по кружке пива. А на Тима до сих пор смотрели так, будто он еще не вышел из мальчишеской поры, и это чувствовалось во всех мелочах. Двое других учеников, которые тоже постоянно жили при мастерской, были совсем еще дети и ему не компания.
А Тиму очень даже было о чем поговорить, и за монотонной работой он вел сам с собою долгие разговоры. "Ну что зубы скалишь?" – сапожник замахнулся на Тима уже всерьез, неожиданно заметив, что тот счастливо улыбается. Но Тим, привычно уклонясь от затрещины, даже и не обратил внимания на хозяйскую злость, он мечтал о своей нежной и сладкой тайне, которую никому не открыл бы даже под пыткой. Раньше был у него здесь друг, тоже подмастерье, вот ему он возможно доверился бы. Но пару лет назад его сманил в большой город старший брат, служивший там приказчиком. А больше Тим ни с кем близко не сошелся и потому молча хранил свою великую тайну.
Тайну звали Лотта. У нее были необыкновенные, бирюзового цвета глаза и восхитительные губы, как спелая розовая черешня. Она жила совсем близко, всего через два дома от лавки сапожника. Ее мать держала маленькую швейную мастерскую, где кроме них с Лоттой работали еще три девушки. Раз в неделю, воскресным утром Тим видел Лотту в церкви. Не слишком веря в Бога, вернее в то, что на небе кому-нибудь есть до него дело, как и до его несчастной матери, он, как самый ревностный прихожанин, не пропускал ни одной мессы. Эти редкие встречи были его главным таинством.
Каждое воскресенье с раннего утра, когда он и мальчишки оставались одни, Тим с нетерпением ждал первого удара церковного колокола. Тогда он сразу находил какое-нибудь занятие у окна или у дверей лавки, то и дело поглядывая направо в сторону швейной мастерской. Наконец появлялись Лотта с матерью и младшей сестренкой. Когда они подходили ближе, Тим почтительно здоровался. Мать Лотты вежливо отвечала, а сама она лишь слегка кивала, но ни разу не сказала ему ни единого слова.
Потом в некотором отдалении, словно на незримом поводке, он шел следом за ними в церковь. Садился наискось через проход и во время всей службы, как завороженный, смотрел на точеный профиль Лотты, ее светлые локоны, спускающиеся из-под капора на нежную шею, и на обнимающую ее кружевную косынку, уходящую в вырез платья… И торжественные звуки органа, и слова старого приходского священника, и общая молитва, которую бездумно повторяли его губы, едва достигали сознания – как сквозь мутное стекло… А если после окончания мессы ему случалось услышать, как в приделе храма Лотта тихонько разговаривает с кем-то из знакомых, Тим и вовсе терял соображение. Тогда почти не слыша ее голоса и не понимая слов, он видел лишь розовые черешневые губы. И чувствуя, как постыдно вспыхивает его лицо, спешил выйти из церкви. Но не в силах сразу уйти, иногда подолгу стоял за оградой, дожидаясь, когда Лотта с матерью пройдут мимо. Ведь он расставался с ней на целую неделю.