Когда все разошлись и церковь опустела, из боковой двери вышел незнакомый человек. Красивый, серьезный, не слишком приветливый. Габриэль почтительно ему поклонился. И вдруг заговорил сбивчиво, заливаясь жгучим румянцем… Сказал, что сколько себя помнит, все время что-нибудь рисует. Но ему не у кого поучиться. Не возьмет ли художник его к себе помощником и самым младшим учеником? Он сейчас быстро принесет свои рисунки, и если они понравятся… Он был бы так счастлив! Красивый человек покосился на ногу Габриэля и с сомнением ответил: " Что ж, приноси… Посмотрим, выйдет ли из тебя толк. Но сможешь ли целый день на ногах?"
Габриэль на это лишь самую малость смутился. К таким взглядам давно уже привык, головой в плечи не уходил, и ведь не в скороходы же нанимался. Он торопливо закивал: "Смогу. Я буду очень стараться! Все-все делать, что велите!" Ах, если бы художник взял его, сколькому он смог бы научиться! Это же немыслимое счастье – рисовать настоящими цветными красками, а не печным углем. Он так мечтает стать хорошим мастером и принести пользу их приходу! Может быть, тогда люди начнут принимать его всерьез, а не только любопытствовать и жалеть убогого.
Полгода пробыл он вторым учеником. Сначала на всякой подсобной, черновой работе – убрать, помыть кисти, растереть краски. Но со временем художник доверил ему кусочек росписи внизу стены – сколько Габриэлю хватало росту с вытянутой рукой, еще и старый ящик подставлял. И два раза даже похвалил его! Но вот Габриэль стал замечать, что наставник им не вполне доволен, но не понимал, в чем провинился? Страдал молча, весь извелся… Каждый взгляд ловил, а художник как будто избегал его… Наконец, в один ужасный день решился спросить, и услышал беспощадный приговор. Такой калека, как он, никогда не сможет расписывать церкви, потому что не сумеет вскарабкаться на леса. Лучше уж ему сразу уйти. Он мог бы разрисовывать дамские веера и медальоны или еще какие домашние украшения. Но про большие фрески придется забыть. А ведь Габриэль ни разу не заикнулся, что ему трудно подолгу быть на ногах. Превозмогался и всегда с готовностью вскакивал по первому слову. И руки у него очень крепкие. Но вышвырнули, как негодного щенка, и не обернулись.
Было ему тогда пятнадцать лет, а он почувствовал себя изжившимся стариком. Криком кричала, безутешным стоном исходила душа… И все рвалось куда-то ретивое, как пойманная птица… Но крепче железной была его клетка. И мало-помалу смирился Габриэль со своей участью. Тихо томился, никому не жалуясь… Настырности в нем отродясь не было, да и что ему оставалось? Лишь однажды стал умолять отца, чтобы позволил ему уехать в большой город. А денег дать только на самое первое время, а потом он уж сам прокормится. Но отец не только не отпустил, но и не подумал с ним миндальничать. Как отрезал: "Нечего дурить! Я и наперед знаю – все то же будет, что тогда в церкви. Напрасно тебя послушал, а впредь потакать не стану. Ремесло в руках есть, и работай! Опамятуйся, куда ты из родного дома – бесприютно мыкаться?" И с тех пор не давал ему ни гроша. Не от скупости, а боялся, что сын уйдет из дома и где-нибудь сгинет. Хорошо, матушка изредка да тайком совала ему монетку на лакомство.