Приятели часто сидели на крылечке и спорили, попыхивая сигаретами.
– Видел, как на американцев в касках кричали арабские бабы? – спрашивал его Лопухов. – Завоеватели! Бросили на город фосфорные бомбы! Сколько покалечили народу! За что?
Пахомов безжалостно говорил:
– Посмели бы они так протестовать в предыдущих веках, покосили бы сразу.
– И это во второй половине двадцать первого века! – возмущался Лопухов.
– Врага в слезах не утопишь, – твердел скулами Пахомов.
Лопухов колебался. Было что-то ужасное в бесконечном состязании гегемонов за мировые пространства, которое не кончится, даже если один победит и его элитные военные подразделения разместятся по всему миру. Обязательно поднимутся другие мощные силы.
– Зачем же нам соваться? Ведь, мы приносим лишь кровь и ужас – военные на другое не способны. И получаем ту же ненависть.
– Не ставь неприятеля овцою, ставь его волком. Надо же как-то покончить с вражьим племенем!
– Не знаю, не знаю…
– А ты перестань юлить.
Лопухову стало неприятно.
– Я не юлю. Всегда чувствую правду и фальшь. Только обижать правдой не хочу.
– Надо переходить на чью-либо сторону.
– О какой стороне ты говоришь?
– О нашей, проверенной веками.
– Ты даже не осознаешь, что в тебе осели мифы нашей истории и пропаганды. Не умеешь расковырять истину под этим хламом.
Пахомов не понял, о чем он.
– Я за родину. Зачем ее ковырять?
– Что ты понимаешь под родиной? Нашу систему?
– Россию, дурак!
– Она разная. Есть Россия начала века, есть сегодняшняя. Есть патриоты, и есть оппозиция.
– А ты за какую?
– Ни за какую. За ту, что выше всех идеологий.
Спорить с Пахомовым было бессмысленно, его мозги не воспринимали знания больше тех, что заложила среда. Правда, как и у него. Но идейная непримиримость не мешала им дружить.
Лопухов углублялся в себя, и с ужасом узнавал совсем другого человека, не того, каким был в детстве, когда жил внушениями классиков литературы, и в деревне у бабушки зимой с восторженным риском летел по нескончаемому льду замерзшей речки вниз, не встречая преграды. Стала его второй натурой неизбежность приспосабливаться перед несокрушимой, как природа, силой. Это человеческое свойство. Организм растет сам собой. Понуждать его расти – вредно. Бунт – это когда пересиливает внутреннее неудобство, нестерпимая боль. Протест – болезненная крайность для нормального живого существа, если это не религиозное внушение принести себя в жертву. И надо еще преодолеть полосу защитной немощи, живущей в каждом. Это – узел проблемы человека, которого разбирают на части философы и литераторы, видя его крайние стороны. Приспособление к обстоятельствам, или смерть. Нет героев – есть люди, припертые к стенке и доведенные до отчаяния, готовые умереть. Умеющий спастись от преждевременной смерти – вот главный герой всякой эпохи… Хотя это, конечно, дает безграничные возможности для своеволия властей.