И грохнул выстрел! Одиночный выстрел. Ырысту вздрогнул и, не успев ничего подумать, упал на землю, перекатился. Сжал тяпку, как винтовку – это моторная память.
…запел, загудел бубен, замерцала каменно-черным гора, свистящий вихрь пролетел над речными порогами…
Выглянул из травы, увидел Петрика с автоматом. Это он стрелял.
…закрутились колокольчики, каемчатый рукав взметнулся к небу. Засекло, засверкало вокруг и страшная песня шамана…
Петрик смотрит на шмайсер и говорит: нечаянно.
…спиралью взбуровил неистовый ветер снега на алтайских вершинах. И бубен дрожит…
Петрик меняется. Петрик дряхлеет. Только пехотная летняя кепка не изменилась. Змеистые рубцы – морщины и шрамы – легли на лицо, Петрик – старик, похожий на тощего бульдога в электрическом шоке. В таком же пожилом окружении он зигует, кое-как поднимая руку. Деды в фашистской форме идут по Крещатику. Ырысту понимает, что это – Крещатик, это – Киев, впереди – тот, что чуден при тихой погоде, влево пойти, попадешь на проспект Степана Бандеры. Здесь марширует также молодежь гордая свастикой, эсэсовской формой, нацистскими знаками. Шествие, факелы, украинская речь. И машут приветственно девушки, красивые девушки с зелеными волосами, с синими локонами, с багровыми прядями, с серьгами-кольцами в ухе, в носу, на губах, на бесподобно оголенных животах. Все рады фашистскому маршу.
Гул затих, видение исчезло, Петрик снова молод и бледен, он смотрит на автомат, который его подвел. Со стороны селения показались люди. С осторожностью, перебежками в поле бежали бандеровцы, а впереди – высокая баба в пестрой косынке. Петрик закричал: мамо, я стрелял, нечаянно. Мужчины выпрямились в полный рост, а мамка Петрика, подбежав, обожгла сынка подзатыльником – звонким, словно пастух хлобыстнул по земле сыромятным бичом. Из ее причитаний Бардин понял, что это Петрика послали прополоть картоплю, а он, не будь дурак, решил воспользоваться дармовым трудом арестанта.
Бородатый бандеровец заржал, показывая пальцем на Ырысту, который лежит в траве и целится в кусты из тяпки. Ырысту угрюмо отбросил черенок. Моторная память, чего ты стебешься? Четыре года войны и ни одного ранения. Думаешь, почему? Выдержка стерха, реакция мухи.
Бардина вернули в погреб, откуда долгое время не выпускали. Кинули поганое ведро и раз в день (или в ночь?) ставили на верхнюю ступеньку кружку воды и миску баланды. Курева не давали, в разговоры не вступали, Ырысту даже не знал, кто ему приносит пищу, явно не Ракицкий, тот бы, в любом случае, пару слов сказал. Свеча иссякла, да и спичек не было. Ырысту впал в отрешенное забытье, сидел на столе, поджав ноги, и созерцал темноту. Ни видений, ни снов значительных не было явлено, только мерещился несколько раз факельный марш в бывшем советском Киеве.