Разговор сделался общим. Репин бывал в Швейцарии во времена Герцена и вспоминал о приятных впечатлениях, которые вынес оттуда.
- Какой тяжелый контраст для вас, сказал он, после долгой привычки к полной свободе вдруг очутиться в этой несчастной стране, где слова нельзя сказать, не рискуя попасть в лапы жандармам.
- Контраст, конечно, большой, - согласился Андрей. - Но я лично мало страдаю от него; мне, во всяком случае, приятнее жить здесь, чем там.
Репин недоверчиво покачал головой. Он был тронут, почти пристыжен при виде этого молодого человека, полного сил и энергии, приехавшего с другого конца Европы в этот ужасный город, полный шпионов и полиции, чтобы поплатиться жизнью за прекрасную мечту. Он посмотрел на него и его друзей и снова покачал головой.
- Не говорите этого, - сказал он. - Жить под вечными опасениями, не иметь ни минуты покоя и сознания безопасности в течение дня, просыпаться ночью при каждом необычном шорохе с мыслью, что вот-вот наступит ваш последний час, - это должно быть ужасно!
Репин произнес свои слова таким убежденным тоном, и грустная картина, нарисованная им, была так далека от действительности, что те, которых она касалась, разразились веселым смехом.
- Простите, - извинился Андрей, - но вы рисуете это слишком сильными красками.
Репин ничуть не обиделся, а скорее заинтересовался, как наблюдатель человеческой природы. Неудержимый взрыв чистосердечного хохота был убедительнее всяких доказательств.
- Неужели вы хотите меня уверить, что опасности, окружающие вас на каждом шагу, вам нипочем? - спросил он, озираясь вокруг с изумлением.
Зина сидела в самом конце полукруга, образовавшегося около Репина, и он дольше всего остановил свой взгляд на ней, как будто общий вопрос касался главным образом ее.
- Слишком часто повторяются эти опасности, Григорий Александрович. Человек привыкает ко всему, к несчастью! - сказала она, и тень грусти промелькнула по ее лицу.
Непростительная оплошность, за которую поплатился Борис, была главной причиной трагедии в Дубравнике.
Но эта тень исчезла так же натурально, как и появилась, и ее серые глаза смотрели опять ясно и твердо.
Хотя сознание недавней и тяжелой утраты не оставляло ее ни на минуту, но невозможно было предположить, чтобы ее внешнее спокойствие было только маской. Каждый звук ее голоса, каждая черта ее красивого лица дышали такой искренностью, что даже ее стоицизм* должен был быть естественным, а не напускным. Это было тоже результатом давно приобретенной привычки. В мире, в котором жила Зина, всегда из трех человек у одного, по крайней мере, сердце разрывалось на части вследствие таких несчастий. Жизнь сделалась бы невозможной и их работа прекратилась бы окончательно, если бы они не владели своими нервами.