Дорога повернула в сторону и пошла над одиноко стоящими хатами соседнего села — ему тоже суждено было переехать. Сразу за этим селом начиналась мокловодовская степь — там лежали плодородные земли Прокоповой бригады. На восточном солнечном крае первого поля стояла всем знакомая колхозная хата-общежитие. Прокоп и на этот раз мысленно отметил про себя преимущества ее простой, приятной для глаза и даже достойной подражания архитектуры, так удачно вписавшейся в окрестный, слегка обращенный к солнцу пейзаж.
В следующую минуту лицо Прокопа озарила радостная улыбка: он увидел на пашне несколько работающих сеялок, тракторных и конных. Вздохнул с облегчением, счастливый за людей, благодарный им за их истинную любовь к земле, за совесть — еще вчера вечером не надеялся, что они выйдут в поле, ведь никто ничего определенного не обещал. К этой минуте очень подошли бы слова из песни либо из какого-нибудь мудрого стихотворения, и память будто нарочно подсказала ему такие слова именно сегодня, именно в тот момент, когда он увидел двигавшийся навстречу глазастый приземистый трактор с тремя сеялками и тройку запряженных в ряд знакомых колхозных вороных: «И время идет, и я с ним иду. Но есть что-то такое, что и после нас останется: редкостное растение в саду, дитя, которое вырастет, и книжечка, которая пишется».
Это стихотворение всегда нравилось Прокопу.
В кабине трактора сидел молодой парень. Прокоп приветствовал его словами «Рот фронт» и посторонился, чтобы тот мог повернуть свою машину, а сам поспешил к первой из двух конных сеялок. На ходу взял руль у Василины, знатной доярки, работавшей в колхозе со дня его основания, жены своего товарища Васила, что-то сказал ей — то ли похвастал чем-то, то ли спросил о чем, — и она, отвечая ему на шутку звонким молодым смехом, пошла в хату-общежитие. Зоркий глаз бригадира сразу заметил, что колея искривлена, нужно ее выровнять. Но выровнять постепенно, не круто, чтобы не покривить рядков, не допустить просева.
Наша сеялка шла следом, и я невольно мог наблюдать Прокопа в работе, видел его сильные руки, чуть согнутые в локтях, видел, как он шагает — широко, но так, словно преодолевает подъем в гору. Я прислушивался к каждому слову рулевого — Прокопа Лядовского-Большевика.
Мне думалось: попутно увижусь со своими людьми, потолкую с ними — и айда дальше, в Мокловоды. Думалось: подменю за рулем измученную тетку Хтодору, Данилкову мать, подменю на часок, сколько уж она прошагала по плавням да по полям, пусть немного отдохнет, поможет Христе Плютихе приготовить полдник для пахарей, — но теперь, в присутствии Прокопа Лядовского, мне стыдно бросать руль. А при Василине, Олениной тетке, и того стыднее: может, Олена у нее живет. Стыдно, как говорится, посередь дороги выпрягаться, и я поудобнее берусь за толстую захватанную рукоятку, чтобы не вскочили водяные мозоли, — сеять придется до конца. Скинул башмаки, закатал штанины, стараюсь ступать по пашне, как Прокоп — широко и легко, стараюсь с подбежкой разворачивать агрегат на поворотах, вовремя выворачивать руль, чтобы с ходу направить колесо в колею.