Врач осмотрел тело. Санитары положили Нимальса Лаврина, сына Якоба, подданного иностранного государства, на носилки и вынесли во двор. Но поместили не в нашу карету «скорой помощи», нет. Долго возились — далекий, видно, путь предстоял, — укладывая его в гроб, который был установлен на багажнике, прикрепленном к плоской крыше черной приземистой машины с не нашими, чужими номерами. Исчез с земли последний из рода Нимальсов…
«Скорая» первой выехала со двора.
Люда не видела, как из села, из Посулья, вывозили смерть. Ни с кем не прощаясь, она вытащила из-под топчана заранее приготовленный чемодан, повязалась материнским платком и вышла в боковую дверь. В цветнике росли мальвы, а между ними белая астра, единственная астра со множеством лепестков. Люда сорвала ее и с чемоданом в правой руке, с цветком в левой пошла по берегу Сулы на пристань. Сядет на кременчугский пароход, и пусть добро и удача сопровождают ее в пути…
Нет, не сядет она на кременчугский пароход. «Зайду лучше к дядьку Никифору, к Пищаному: хата у него как загон, а жить некому. Приберу, помажу где надо, постираю, постель перетряхну… Говорят, моя мать собирается переходить к нему — ну, если я оставлю ее одну. Дядько Никифор сам приходил, просил, а она в ответ спела ему:
Горіть, горіть, сирі дрова,
Бо заллю водою.
Втішайтеся, вражі люди,
Моєю бідою.
А я тую лиху біду
Та й перебідую…
Это наша, лычаковская песня».
Выйдя от Оленина дядька Васила, я тихо шел по берегу.
Осторожно шел босиком, пробираясь сквозь заросли колючей травы, распугивая треском сушняка боязливых ящериц, лягушек, а может, еще и ужей и гадюк. Мне лень было выходить на знакомую дорогу — она шла немного левее и выводила сенокосами мимо Казенного дубняка к Гриманову подъему на гору. Скоро берег кончился пологим спуском в овраг, заваленный колодами. Дальше приходилось идти так близко от реки, что вода плескалась у самых ног. Сула бледно светилась под розовым молодым месяцем, ее русло как будто указывало мне путь, оно казалось усыпанным блестками мелких стеклышек или льдинок. Мне было холодно, на душе тревожно, точно я потерял надежду выйти на верную дорогу или попал на чужбину.
Я силился избавиться от этого чувства и потому не отводил взгляда от реки. Сначала Сула вроде бы помогала мне в этом, но скоро ее красота перестала успокаивать меня: блестки слепили глаза, и в душе опять поселилась тревога. Все вокруг спало и не спало. Из-под ног, казалось, выползало, продиралось скользкое извивающееся тело какого-то толстого ползучего существа; потом оно вяло ткнулось в берег: вероятно, спряталось на этом бескрайнем черном пространстве, залезло в глубокую нору.