— Тому, кто переплывет Днепр туда и обратно без передышки, даю две буханки хлеба.
Сказал, держась за швартовы и как будто выжидая. Мужики недоверчиво поглядели на него, а трое молча начали раздеваться. На катере посмотрели на них с нескрываемым изумлением, однако отступить, вероятно, не позволил гонор. Три голых мужика уже входили в воду, осеняя грудь крестом. Присели так, чтобы вода доходила им до горла, и вразброд поплыли. Днепр напротив Мокловодов не очень широк, но плывущего человека у другого берега не увидишь, так что и не узок. Браконьеры, конечно, знали, что подобное плавание строго запрещено. Однако мы чаще всего заблуждаемся, когда думаем, что запреты соблюдаются.
Окончилось это плавание тем, что с финиша мы привезли отца в очень тяжелом состоянии: у него иссякли силы. Это событие потрясло Мокловоды. Но мир, известно, озабочен повседневными делами, ему некогда помнить даже именитых, что уж говорить о безымянных, простых людях, которым и счету не ведется. Через неделю все забылось: дух молчит, а тело и подавно. Кое-кто из мокловодовцев, пожалуй, думал: «Не совался бы Шалега, и без двух буханок не померли бы с голоду его дети: ишь сколько он их наплодил… Пилип да Митрофан не поплыли, ну и живы-здоровы до сих пор, и дети их живы».
…Мне легко удалось вскарабкаться на берег, запахи обступили меня со всех сторон, я затаив дыхание прислушивался к ночным плавням.
Вокруг все сизо-багрово, видно каждую травинку, каждое дерево, и горьковатые кусты тальника, и гибкий ивняк. От горизонта до горизонта, словно в мутной воде, вижу я душистые укосы травы, вижу косарей, сгребщиков, большие, с крутыми боками копны и стога сена, стада коров, табуны лошадей, отары овец, вижу кудлатые пучки дикого хмеля — все наше бедное богатство. На Большом лимане, где еще запорожцы утопили бочку с золотом и где каждый мокловодовский мужик втайне от соседа нырял на ее поиски, ползая по дну, пока не начинало трещать в ушах, — там, на Большом лимане, кричат напуганные птицы, бьет по воде тугими хвостами нагульная рыба. Мне хочется приблизиться к этим милым звукам, но удерживает чувство самосохранения: слишком больно будет не увидеть то, что я вообразил.
Еще минувшим летом сюда приезжали и приходили люди с косами, а в нынешнее идут с бензопилами, с топорами, которые холодно блестят лезвиями…
Всю дорогу я представлял себе, как мы встретимся, что скажет Олена, — наверное, она заговорит первая… Как она поглядит на меня, какую перемену заметит во мне? Должно быть, скажет: «Ты, Валерий, совсем не тот, что был когда-то… — И произнесет это не то с сожалением, не то с любопытством. — Пока не уезжал в город, говорил то же самое, что и другие… — Но тут же прибавит ласково: — Я знаю, у тебя такой характер, ты всегда и во всем ищешь хорошее».