Утомившись до крайности, пошел в конце концов напрямик — шагал широко, как ходят по кочкам; когда под ногами начинал потрескивать сушняк, ступал тише; яростно продирался сквозь ежевичник и кусты хмеля, лавировал между деревьями и при этом ни разу не наткнулся на ствол, хотя вокруг стояла непроглядная тьма.
Не скоро поставил он Йосипа на ноги. Взяв за плечи, столкнул его в глубокий извилистый ров, а сам пошел вдоль него по краю. Через минуту Санько и Йосип очутились в укрытии, похожем на погреб. Резко запахло сырой землей, нежилой дух ударил в нос.
— Где мы, отец? — растерянно спросил Йосип.
Санько возился то в одном углу, то в другом — чувствовалось, что он здесь не впервые. Долго шуршал сеном, что-то на ощупь устраивал, передвигал. Звякнул кружкой о ведро, начал жадно глотать воду и, напившись, отозвался:
— Здесь будешь жить.
— Значит, на войну не пойдем?
— Без моего ведома отсюда ни ногой.
— А коли есть захочу?
— Все тут найдется, и все — наше.
— Хорошо, отец… А если мне захочется спать?
Машталир взял Йосипа на руки, как берут сонного младенца, когда его укладывают в колыбель, и — прямо в одежде, в обуви — положил в душистую постель. Укрыл тряпьем, сел рядом…
…Санько зашел к Оксане Кабачкивне. Она жила с дочкой неподалеку, почти на берегу, в том месте, где Сула впадает в Глушец. Жила по тем временам ни богато, ни бедно. Сколько себя помнила, вечно о ней рассказывали всякие были и небылицы, но Оксана на это не сетовала, разговоры были не злые, скорее — одобрительные: вспоминали, как она еще в девушках без устали отплясывала горлицу, гречаника и торбача[2], так что ни один музыкант не выдерживал; говорили, что она умеет заговаривать от гадюк и всяких болезней, останавливает кровь, высасывает яд и знает великое множество сказок и песен. На самом же деле Кабачкивна никаких наук не изучала, а просто природа наделила ее острым умом, в ней нуждались все как есть хуторяне: никто, как Кабачкивна, не мог так справедливо рассудить и дать верный совет. Сколько к ней шло людей! Больше, чем в церковь! И для каждого у нее находилось приветливое слово. Санько же ходил к Оксане, как к себе домой, потому что считал ее первой своей женой, а дочь Оксаны Олену — родной дочерью, хотя и не был ей отцом. Пустое болтали насчет его отцовства, наговоры это, больше ничего.
Случилось это давно, в молодые годы. Санько за Сулой рубил тальник. Вязал его в пуки и относил в лодку. Один раз спустился, глядь — стоит девушка у небольшой гати. Высокая, с монистом на шее, и губы такие полные. Не мокловодовская. Санько отвернулся, хотел подождать, пока она уйдет, — не знал, как себя с ней вести, но она вдруг начала смеяться и сквозь смех позвала его. Пришлось подойти, поздороваться. Оксана заговорила первая. Да так приветливо, с такими знакомыми интонациями, словно они росли в одной хате. Оказалось, девушка слышала о старом Машталире — и то сказать, кто в округе не слышал, что он учинял с сыном… И вот перед нею тот самый Санько, который лишь недавно надел штаны. Оксана диву далась: ловкий парень, черноусый, очень высокий. И кабы не слишком длинная спина да ходил бы не мелкими шажками… Зато, по всему видать, сильный и не лентяй, коли так часто на лодке ездит на промысел. Да и не глуп: рыбачит, пилит доски, торгует соленой рыбой на пристани — а сколько же надо уметь человеку?..