Но сейчас такая история пришлась бы явно не ко двору. Глядишь, еще душевнобольным определят и в «желтый дом» отправят… Так что Хворостинин просто ничего не ответил. А к благородному цирковому искусству он тем более касательства не имел никогда. И проверить эту версию уряднику не составило бы труда — здание цирка располагалось в те годы совсем недалеко, у Железного моста, на этом — правом берегу Омки.
Любые оправдания все равно ничего бы не дали, а придумать что-то убойное и стоящее вот так — сходу — у него не получалось.
— Опять же выбрит гладко, стрижен ровно. Сыт, румян. Отколь у крестьянина такая кормежка. Шалишь, я мужиков знаю! Не из таковских ты, Кузнецов!
И снова Славка отмолчался. Во-первых, не факт, что открой он рот, и его не начнут избивать за строптивость и упорство в отстаивании своей версии событий, а все к тому шло. Во-вторых, было не ясно, отчего бы и не быть грамотному и дородному с крестьянским происхождением.
В начале двадцатого века происхождение и принадлежность к сословию значили уже куда меньше, чем полсотни лет назад, хотя бы даже в середине девятнадцатого.
Блуждающий взгляд Славки, зацепившись за яркую черно-желтую ленту, сосредоточился на кружке светлой бронзы с искусно отчеканенным лысоватым старческим профилем. Почему-то ему показалось важным именно сейчас немедленно разобраться с возникшей загадкой прошлого Фрола Фомича. Словно в этом мог скрываться ключ к выходу из сложившейся отчаянной ситуации.
Или виной тому — давняя привычка детально разбираться со всеми попадающими в поле его зрения раритетами? Или, что еще хуже в создавшемся положении, сознание просто отказывалось принимать действительность происходящего, принимая всё как игру или крайне реалистичную постановку.
Поймав момент, когда Канищев, опершись локтями о стол и сжав кулаки, на миг сел неподвижно, Вяче умудрился одним взглядом охватить и прочесть надпись, идущую по окружности награды: «Франц-Иосиф 1 Имп. Австр. Кор. Богем. и пр. и Апост. Кор. Венгр.».
— Молчишь… Вдругорядь молчишь… — доносилось до него словно издалека…
«Мундир на Франце вроде русский. Сейчас он уже глубокий старик. Правил очень долго — лет семьдесят. Зуб даю — побрякушка к юбилею».
— Значит, скрываешь от меня правду. А я не абы кто — я представитель закона и власти.
«Не помню, чтобы Франц массово наших награждал. Он запросто мог быть шефом отборного полка. И раздал «подшефным» медальки в честь памятной даты».
— Выходит, ты от власти рассейской таишься. — И внезапно подскочив с табуретки, так что та опрокинулась, заорал, замахиваясь затянутой в кожаную перчатку рукой. — Признавайся, паскуда, чего измысливал?!