К суду я знала ответы на все возможные и невозможные вопросы. Я ссылалась на шок, когда меня спрашивали, почему не вызвала скорую сразу. На вопросы об исчезновении Киссы уверенно отвечала, что понятия не имею, где моя ветреная сестра, утверждая, что после нашей очередной ссоры она ушла из дома, собрав вещи. Если бы копнули чуть усерднее, быстро узнали правду, но моё признание сделало своё дело. Я была точна и осторожна как на операции, ничего лишнего, всё по существу.
Ирбиса не было на суде, и за всё время он ни разу не появился. Именно его появления я боялась больше всего. Мне казалось, что стоит Ирбису заглянуть мне в глаза и он сразу всё поймёт и будет в ярости, в которой утопит всех виноватых. Но больше всего я боялась своего навязчивого желания рассказать ему правду. Только ему. Тет-а-тет. И захлебнуться ей вместе с ним. Меня останавливали слова Киссы, которая, судя по всему, знала Ирбиса гораздо лучше меня. С ней он никогда не церемонился и не притворялся, показывая своё истинное лицо.
В дни домашнего ареста, которого добился Пётр Карлович, я подолгу лежала на кровати в доме доктора Разумовского, сверля потолок, борясь с желанием позвонить Ирбису, чтобы принести свои соболезнования, и, что самое страшное, попытаться утешить, не ради прощения, в котором не нуждалась, я маниакально хотела облегчить его страдания, которые, я уверена, он стиснул глубоко внутри себя. Я почему-то была убеждена, что кроме меня некому это сделать, что он остался со своим горем один на один, и боялась, что не сможет справиться с ним.
Сидя в четырёх стенах, я умудрилась заболеть. Температура скакала как безумная, лекарства не помогали. Моя температура жила сама по себе, по крайней мере, я убедила в этом доктора Разумовского, который настаивал на моей госпитализации, когда увидел на градуснике почти тридцать девять. На самом деле она подскакивала каждый раз после моей тихой истерики в ванной. Накатить могло в любой момент, но особенно тяжело было после сна, когда я выныривала в реальность. Я могла часами сидеть на террасе, закутавшись в плед, в состоянии полусна. Будил меня Разумовский, проверяя своей ладонью температуру то на лбу, то на щеке, недоверчиво глядя мне в глаза, обязательно утаскивая с холода в тёплый дом, кормя очередной горстью таблеток, которые не помогали.
Меня оправдали. На последнем заседании суда я стояла накачанная какой-то безумной смесью препаратов, благодаря которой могла говорить связно. Тайком неоднократно просканировала зал, но так и не нашла нужных глаз. Под конец заседания температура скакнула и из зала я выходила при помощи доктора Разумовского, который уже на улице проверил мою температуру, прикоснувшись ко лбу губами. Первое время подобный жест казался мне недопустимым, но к этому моменту я к нему привыкла, убедившись, что это лишь проявление заботы, не больше.