– Эйприл была так же изуродована, как Грант? Я должен это знать.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о чем он говорит.
– Вовсе нет, – ответил я. – Вы ведь видели ее во время панихиды.
– Ах, да, – вздохнул Алан.
Я снял с него рубашку и положил рядом на постель.
– Бедный Грант.
Алан расстегнул ремень и встал, чтобы спустить брюки. Затем он снова сел, и я стащил штанины с его ног.
Алан в полудреме смотрел, как я достаю из карманов и кладу на столик у кровати его носовой платок, связку ключей и деньги.
– Алан, вы не знаете, почему Эйприл интересовалась мостом на Горацио-стрит? – спросил я.
– Это имеет какое-то отношение к Вюлларду и их гостиной. Вы ведь видели ее?
Я сказал, что да.
– Она говорила, что мужчина на одной из картин напоминает ей некоего человека, о котором она слышала. Полицейского – одного полицейского, который покончил с собой в пятидесятые годы. Эйприл не могла смотреть на эту картину, не думая о нем. И она проводила кое-какие исследования по этому поводу. Эйприл была большой мастерицей проводить исследования, – Алан подложил под голову подушку. – Я должен немного поспать, Тим.
Я направился к двери спальни, сказав, что если он хочет, могу позвонить ему попозже.
– Приезжайте сюда завтра.
Алан заснул еще до того, как я вышел из комнаты.
Ральф и Марджори Рэнсом сидели рядышком на диване. Они успели снова переодеться в свои спортивные костюмы.
– Я согласен с Джоном, – сказал Ральф. – Все пиджаки в полоску выглядят почти одинаково. А фирма «Хэтчет и Хэтч» выпускает их партиями по десять тысяч штук.
Как раз в этот момент я зашел в комнату.
– Вы ведь тоже видели этого несчастного, Тим? Он показался вам похожим на аспиранта Джона? – спросила Марджори, перегнувшись через мужа, чтобы лучше меня видеть.
Но Ральф вмешался в разговор, прежде чем я успел что-либо ответить.
– Алан сейчас в таком состоянии, что не смог бы отличить Фрэнка Синатру от Гэбби Хейз.
– Не знаю, – сказал я.
– Мама, – громко произнес Джон, входя в гостиную с кухни с бокалами на подносе. – Тим понятия не имеет, как выглядел Грант Хоффман.
– Это так, – сказал я. – Я здесь совсем недавно.
– Сделай себе выпить, сынок, – посоветовал Ральф. – Сейчас как раз час расслабления и смирения с действительностью.
– Так они называют это время в нашем центре – час расслабления и смирения, – сказала Марджори. – Очень мудро, не правда ли?
– Я сам приготовлю себе выпить в кухне, – сказал я и, проходя мимо, невольно кинул взгляд на полотно Вюлларда.
Только одна фигура на холсте – маленький мальчик – смотрела словно бы на зрителей. Все остальные – женщины, служанки, другие дети – были поглощены происходящим на пикнике. Мальчик, который смотрел вперед, сидел один в густой траве в нескольких дюймах от столба яркого света. Он находился примерно в дюйме от центра картины и от женщины, которая, повернувшись к чайному сервизу, загораживала часть веток можжевельника. Но как только я увидел этого ребенка, он стал для меня центром картины – темноволосый мальчик лет семи-восьми, глядевший несчастными глазами прямо на меня. Он словно понимал, что сидит за рамкой картины, весь смысл которой был заключен внутри его.