– Чем?! Чем способно выпачкать солнце?! – услышал я вдруг и остановился от неожиданности. Оказалось, что уже некоторое время топчусь округ лежащего на полянке лося и беседую с ним. Лось мерно жевал, миролюбиво и скептически поглядывая на меня. Временами сочувственно вздыхал. Изредка фыркал. Иногда расслабленно выпячивал ноздри, делаясь похожим на лишённого хобота слона.
Нет, вопрос, адресованный мне, был явно задан не лосем. Он был прекрасным слушателем, но скверным собеседником.
– Так в чём же ты собирался обвинить солнце? – спросили меня вновь. Тот, кто делал это, был невидим, но явно ждал от меня ответа. И мне пришлось заговорить опять:
– Солнце пачкало простыни горизонта кровью, что сочилась из ран. Оно было расстроено тем, что сделалось с землёй за время его недолгого отсутствия. И торопилось исправить всё то, что натворила зима…
– Ну, что ж.…– в прозрачном голосе не послышалось разочарования и это обрадовало меня, – неплохо сказано. Я доволен. А теперь уходи, мне нужно побыть одному.
По дороге к дому, на берегу неглубокой лужицы разомлевшего на солнце снега, я увидел воробья. Совершенно мокрый, он сидел, опершись на расставленные крылья. Не давая опомниться нам обоим, я зачерпнул его ладонью и понёс в тепло. Ощущая пальцами частое биение крошечного сердца, я понимал, – это не просто небольшая серая птица, которую несу обогреться. Это весна, что стучится в дверь моей души.
Да будет так
Почему мы так трепетны к ушедшим?
Потому, что они уже не конкуренты. В этой жизни.
Не могут ответить на подлость. Не могут крикнуть: "Ты лжёшь, гад! Не смей!"
И как заступиться, если понимаешь его жизнь с высоты своей шаткой колокольни.
Мы не можем с уверенностью объяснить причин собственных поступков,
но доискиваясь в побуждениях прочих, уверены – знаем, кто виновен в улыбке сквозь слёзы и рыданиях под хиджабом наволочки.
Гонимые попутным ветром, мчимся по бетонке свободы самовыражения, совершенно забывая о том, что вне кармана торможения порядочности – безнадёжно глупы, во всём.
Но мы можем это выправить. Встать боком к ветру и волне.
Промолчать. Неопределённо пожать плечами. А после выйти в чисто поле и кричать, до крови в горле.
Так будет честно. Да будет так.
Памяти Леонида Алексеевича Филатова
Был грустен он. А юмор в рифме тесной
Ему казался больше, чем уместным.
Хороший парень, нежный человек.
Его я помню. Что ж ты краток, век…
Бывает так, что на рассвете светло, а после – марево облаков надвигает кепку дню на глаза и всё, – до захода солнца грустно, серо. Хочется плакать. И ты сидишь, уставившись в никуда, вспоминаешь. Даже не вспоминаешь, а перемещаешься в те моменты жизни, что всплывают на поверхность памяти, как золотые кружочки жира в бульоне из домашней курицы.