Когда Максут нашел меня, я обнял его и навзрыд зарыдал у него на плече. Потом успокоился и рассказал о произошедшем. Я думал, он будет упрекать и оскорблять меня. Но он этого не сделал. Спокойно выслушал, а потом сказал: «Ты не готов». В его тоне не было ни осуждения, ни разочарования: «Мы привезли тебя сюда слишком рано».
Потом он ушел. Три дня ко мне никто не приближался, никто со мной не разговаривал. Хотя моджахеды вообще очень приветливые люди. И к туркам у них особая симпатия. До моего бегства с места казни они относились ко мне со всей душой, были очень добры. Делились со мной всем, что у них было для выживания в горах: едой, одеждой, патронами. Но я не оправдал их надежд. В их глазах я теперь был не воином Аллаха, а просто трусом. Три дня я бродил один под бескрайним афганским небом, три дня ждал в самом темном углу пещеры. В конце концов командир моджахедов вызвал меня и сказал, что для всех будет лучше, если я вернусь в Турцию. Услышав эту новость, я втайне обрадовался. Потому что больше я бы не смог жить среди этих людей — все они смотрели на меня как на последнего труса. Не смог бы есть, пить и — что еще хуже — отправляться в бой вместе с ними, потому что они больше не доверяли мне. Поэтому я не стал возражать…
— А майор? — пробормотал Али. Веселые нотки в его голосе напрочь испарились. — Что с ним случилось?
Глаза Омера наполнились грустью.
— Его убили, — ответил он. — То, что не смог сделать я, доделал афганский моджахед — у него трое сыновей, жена и пожилая мать погибли во время американской бомбежки… Через одиннадцать дней после этого американцы обнаружили пещеру, в которой скрывались моджахеды, и напалмом выжгли все, что там было, — живое и неживое.
Нам с Али каждый день приходилось сталкиваться с преступлениями: жесточайшими зверствами и уму непостижимыми убийствами — все это доказывало, что человечество теряет рассудок.
В каком-то смысле мы жили бок о бок со смертью. Но то, что рассказал Омер, повергло в шок даже таких побывавших в переделках людей, как мы.
Какое-то время мы молчали, не зная, что и сказать. Омер снова заговорил:
— Я радовался предстоящему возвращению домой. Но стоило мне ступить на родную землю, как чувство стыда вернулось и пропитало мою душу, как паршивый одеколон пропитывает кожу. Чувство вины начало подавлять меня. Арест, допросы, пытки в полиции — все это было ничем по сравнению с ним. Оно разъедало меня. До тех самых пор, пока я не встретил Эфсун и не открыл для себя суфизм. Именно она напомнила мне слова пророка: «Лучше быть угнетенным, чем угнетателем». Именно Эфсун помогла мне понять, что вера — это дело любви, а не силы. Благодаря ей я осознал, что вера — это синоним любви, а не тирании, что ислам — это мир и предание себя Всевышнему. — Он выдержал паузу, посмотрел сначала на Али, потом на меня и подытожил: — Поэтому ни я, ни Эфсун не смогли бы ни на кого поднять руку — будь то наш враг Тед Нильсон или покойный Мукаддер-амджа. Потому что мы предпочли бы быть жертвой, а не убийцей. Потому что наш враг — не злые люди, а само зло, не тираны, а тирания. И любое вероучение, питаемое злом и насилием, чуждо, инородно нам. Для нас это запрет — харам. В двадцать втором аяте суры «Покрывающее» сказано: «Ты над ними — не властитель». Право забирать жизнь принадлежит не нам, грешным людям, а Ему и только Ему, творящему жизнь.