- О! Е! - И она поняла, что у нее есть новый рычаг морального давления на опекуна, да такой, чтобы раз и навсегда избавиться от обидчика, сначала раздавив как таракана, а потом смыв у унитаз! - Ха! - победно выкрикнула она и открыла наугад какой -то из ящиков. Затем также наугад она вытащила листок бумаги, очень надеясь, что это ну просто чрезвычайно-непоправимо важный документ. И наугад ее не подвело: документ, который она достала, был и с бланком и с печатью, что обычно было признаком очень важного документа. - Идеально! - провозгласила она и, перевернув бланк, начала писать письмо родителям: «Дорогие мама и папа, спешу вам сообщить, что мой новоиспеченный опекун, очень нехороший человек, позволивший себе уже в первую нашу встречу применить ко мне чрезвычайно грубое и крайне болезненное насилие, повлекшее за собой значительные увечья, которые я не уверена даже, что пройдут бесследно, а также вопиющее по своему кощунству надругательство, в результате которого он втоптал в грязь мое человеческое и ведьмовское достоинство и лишил меня чести. И, кстати, и жестокое насилие это и возмутительное надругательство он применил при попытке осуществить глумливое похищение, которое ему, к сожалению, удалась.» Когда она дописала до этого места, она поняла, что впервые с того вечера, когда она призналась ему в любви, а он рассмеялся ей в лицо, она не боится встречи с ним, а предвкушает.
И как по волшебству, только она успела об этом подумать, в этот же момент скрипнула дверь.
Первое, что с удовлетворением отметила Кэссиди, было то, что хозяин этого кабинета, теперь вовсе не был уверен, что он хозяин ИМЕННО этого кабинета. Он остолбенел, после чего закрыл глаза и замотал головой так, как будто бы стряхивал с себя наваждение. Через мгновение он их снова открыл, но тут же снова закрыл. В следующий раз, когда он их открыл, он их протер, но ни одна из этих манипуляций не помогла ему увидеть то, что он, как она понимала, надеялся увидеть. В конце концов, бесповоротно осознав то, что все, что он видит в данный момент ему, к его боли и печали, не кажется, он вкрадчиво поинтересовался:
- Кэсси, это как же надо было постараться, чтобы стены моего кабинета порозовели от стыда, мебель, пожелтела и позеленела от негодования, а стол - посинел от бешенства?
- Стол не посинел, этот цвет называется фиалковый, - деловито поправила она его. -Кстати, фиалковый - это цвет ваших глаз, так что, можете себе польстить, когда я всё это делала, то думала... - она томно вздохнула и, закусив нижнюю губу, улыбнулась, стрельнув глазками -. о вас, - произнеся это она ещё какое-то время кокетливо похлопала ресницами.