Тогда-то пустоголовы хватились. Они принялись искать последнее сохранившееся сознание и каким-то совершенно непостижимым образом отыскали мое. Мне представлялось, что все это время, оно хранилось где-нибудь на старой флешке, в пропитанной запахом пота каморке сисадмина, и только по несчастливой случайности попало на глаза моим мучителям. Очистив флешку от паутины и спиртом протерев покрывшиеся окислом контакты, они возвратили к жизни мою сущность, и, сделав это, не задумываясь потребовали ответов. Мои мучители набросились на меня словно папарацци на кинозвезду, идущую по красной дорожке, твердя наперебой: «Решение, решение, решение!»
Сказать, по правде, происходящее отдавало каким-то фарсом. Я прекрасно знал, что, также, как и миллионы других ответов, оракулам известен наперёд и мой, а значит весь этот нелепый спектакль разыгрывался лишь для одного зрителя, все ещё верящего в свободную волю и неопределенность выбора – то есть для меня. Древним ответ также был известен заранее, но в отличие от пустоголовов они обладали сознанием, а значит по-прежнему жаждали оправданий. Сейчас ими движило непреложное свойство сознания своими решениями ублажать не только себя самого, но и внутреннего судью, наблюдателя, эдакого сверх «Я», следящего за поступками и дающего этим поступкам оценку, поэтому, принимая решение уничтожить другую цивилизацию, они испытывали что-то наподобие угрызений совести.
Я вспомнил, что похожие чувства переполняли меня, когда я нёс к доктору смертельно больного Франкенштейна, с ясным намерением его усыпить. В тот момент, когда уже все было предрешено, я по-прежнему с надеждой глядел в глаза больного страстно желая лишь одного, чтобы это создание, жизнь которого по какой-то нелепой случайности оказалась в моих руках, поддержало мое решение, подало мне знак, согласилось с тем, что я вправе отнять у него единственное, что связывает нас всех с этим миром. Но жизнь, как известно, не справедлива – животное не посчитало нужным успокоить мою совесть. Оно презрительно отвернулось тогда, а сейчас отвернулся и я.
Я смотрел на своих мучителей и во мне росла страшная обида. Моё законное право на сон, которое я так долго пытался заслужить, было непринужденно попрано! И чем больше я злился, тем меньше меня беспокоила судьба человечества, и тем больше занимали мысли о покое. Спать, спать, спать – стучало внутри стаккато моего нового сердца. И тогда я решил всё и за всех. Решил ровно так, как подсказывало мое незнакомое, лишенное любви и великодушия слабое сердце, из последних сил в слепом стремлении услужить своему разумному господину, борющееся с растущей аритмией. Я сказал: «Мы согласны!» а про себя добавил «Пусть все, чем мы были и, что мы есть – будет лишь сном цивилизации!»