Вышивание да батюшкина нежность – вот и все Надины радости. Да ещё, пожалуй, ночные прогулки, на которые она выбирается тайком каждый раз, как восходит полная луна. Молочно бледная или жёлтая, как яичный желток. А, бывает, и красная, точно капелька крови. Далёкая и туманная или близкая и щербатая. Луна всегда разная.
Вспомнив большую, круглую луну, Надя вздыхает: скоро, скоро снова призовёт её ночное светило. И тут уж никак не усидеть ей в доме, взаперти…
С самого детства у Нади внутри тикают лунные часики. Отмеряют, как прибывает месяц, округляется, превращается в полное лунное яблоко. Покрасуется на небе ночку, а затем убывает себе потихоньку, словно кто острым ножичком срезает по тонкой дольке.
И всегда-то Надины часики знают, когда наступит полнолуние – ни разочка ещё не ошиблись.
В сенях раздаётся шум и голоса. Надя подскакивает с лавки и прислушивается, схватившись за длинную свою русую косу.
Точно, идут! Близко уж!
Наскоро набросив на вышивку тряпицу, Надя подбегает к раскрытому сундуку, залезает внутрь и тихонько опускает над собою крышку.
***
Круглые плечи купчихи Аглаи Федосеевны укрывает воздушный платок из серой органзы. Ступает она величаво, церемонно несёт своё пышное тело, словно богато украшенный свадебный каравай. Широкая юбка из чёрной парчи без узора еле слышно шуршит.
Кума её, Лизавета, в цветастом домотканом платье и беленькой пелеринке, семенит следом. Шажочки у неё меленькие да быстрые. То и дело она замирает, приглядывается, прислушивается, поводит вострым носиком – ну, точно лисица рыщет.
Оглядев горницу, Лизавета семенит к оставленному на столе шитью. Приподняв тряпицу, поджимает тонкие губы и качает головой.
Золотыми нитями на тёмно-синем шёлке вышиты степные травы и цветы, да так искусно – словно красками на холсте выписаны. Того и гляди налетит ветерок, качнёт пушистые верхушки мятлика и принесёт в душную горницу свежий, горький аромат ночной степи.
Лизавета вздрагивает, отводит взгляд от вышивки и сладко улыбается купчихе:
– Где же твоя Надежда-красавица, а, Федосевна?
Купчиха, тяжело вздохнув, грузно садится за стол и подпирает толстую щёку рукой.
– Ох, Надежда моя, Надежда, – начинает Аглая Федосеевна, будто только и ждала того вопроса. – Правду говорят, Лизавета: от судьбы не уйдёшь. Кого чёрт пометил, тот несчастным и помрёт.
– Да что ты, кума! – Лизавета плюхается на лавку напротив Аглаи Федосеевны. – Так уж и чёрт!
– Так я ж ейная мать, мне ли не знать? – выпучив глаза, купчиха тычет себя в ляжку: – С рождения у ней вот туточки, на бёдрышке, пятно проклятое!