— Вот это замечательно! Настоящая, русская… Ольга Петровна шутливо добавила:
— Как жаркая баня с холодным квасом и свежим березовым веником.
Анюта все еще была где-то там, в мире чудесных звуков, покачивала головой и шептала:
— Ой, хорошо, до чего же хорошо это…
Потом она сама выбирала и ставила пластинки: и «Коробейников», и «Метелицу», и «Тройку», и «Светит месяц». Наткнулась на вальс «Весенний сон».
— Пойдем потанцуем, Алеша?
И потащила его в зал, где свету только и было, что от лампы, горевшей в комнате Ольги Петровны. Танцевала Анюта очень легко. Алексею Антоновичу казалось, что не он держит ее, а Анюта ведет его за собой. Он давно не танцевал, с самых, пожалуй, студенческих лет, а с Анютой вообще впервые, и теперь удивлялся той необычной, волнующей радости, какую доставлял ему танец. Он видел глаза Анюты, живо блестевшие в полутьме, чувствовал на плече мягкую и в то же время сильную руку, иногда дыхание у щеки. И стены комнаты словно раздвигались перед ним, он уносился вместе с Анютой куда-то па порывы Вознесенской горы, где голубое небо и серебряные перья облаков, а внизу розовым туманом стелются цветущие рододендроны, а еще ниже плещется в берег прозрачной волной река. Боже, боже, как далеко это начало любви! И как хорошо, что любовь бесконечна…
Вальс оборвался. Ладонь Анюты скользнула по руке Алексея Антоновича.
— Алеша, ты знаешь, я устала… И голова с непривычки у меня закружилась.
Он отвел ее в комнату матери, бережно усадил на диванчик, сам сел рядом. Анюта, побледневшая, закрыла глаза, веки у нее вздрагивали и полные губы слегка шевелились.
— Нюта! Тебе плохо?
Не открывая глаз, она нашла руку Алексея Антоновича, пожала.
— Нет… Мне очень хорошо, Алеша.
Ольга Петровна встала, собрала в стопку пустые тарелки.
— Алеша, я пойду на кухню, приготовлю чай. А вы пока посидите, поскучайте одни. У нас почему-то страшно медленно стал кипеть самовар. — И радость матери, безграничная радость матери была в ее голосе. Она ушла какой-то несвойственной ей торопливой и словно летящей походкой.
Анюта повернулась к Алексею Антоновичу, колени их столкнулись.
— Алеша, ты не забыл… Марью-непомнящую? — прерывисто спросила она. — Я ведь тоже теперь… имя свое потеряла.
Алексей Антонович схватил ее руки, стал целовать. Ах, как смешны, как пусты были его страхи, сомнения!
— Никогда. Никогда! Нюта… Разве я забуду?
— Сядь ближе… Только молди, Алеша. Молчи… Не говори ничего… Не надо.
Стучал маятник старинных часов за стеной. С улицы сквозь закрытые ставни глухо пробивались звуки трещотки ночного сторожа. Слышно было, как на кухне бурлит и плещется кипящий самовар, как позванивает стаканами, бесцельно их переставляя с места на место, Ольга Петровна, как запечный сверчок поет свою песню. Иногда со стороны станции доносились резкие вскрики паровозных свистков. Все жило, все было в движении, все заявляло о себе громкими или тихими звуками. Только счастье оставалось безмолвным. Потому что большое счастье всегда безмолвно.