Поздно. Ночь. Но Иван Герасимович не рассердится, если даже поднять его с постели.
Алексей Антонович долго постукивал в ставень. Иван Герасимович открыл сенечную дверь Мирвольскому заспанный, накинув зимнее пальто прямо поверх нижнего белья. Спросил встревоженно:
— Случилось что-нибудь в больнице?
Но когда Алексей Антонович его успокоил и сказал, что хочет только две-три минуты поговорить с ним о сугубо личном деле и очень извиняется за ночное вторжение, Иван Герасимович смутился своего неприличного вида и, посадив Мирвольского в комнате у окна, сам убежал в спаленку одеться.
— Не могу, не могу, Алексей Антонович, у меня уши не будут слышать, если я перед вами стану сидеть, извините, в кальсонах.
Он копался довольно долго, звенел какими-то скляночками и появился причесанным и одетым по всей форме, даже с повязанным галстуком.
— Виноват, Алексей Антонович, не стало прежнего проворства, — сказал старик, трогая свои пушистые усы. — Слушаю. Вижу: у вас что-то очень важное.
Мирвольский собрал всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но голос у него все же дрожал и осекался.
— Иван Герасимович, странно, конечно, и непростительно, что я разбудил вас по такому… Ну, как сказать… Словом, если человек ошибся… Допустил очень большую ошибку… Все ли ошибки, Иван Герасимович, можно исправить?
— Отвлеченный вопрос?
— Да… совершенно отвлеченный.
Фельдшер посмотрел в потолок, потом на Алексея Антоновича, кашлянул.
— Нет, не все. Есть одна, которую исправить нельзя.
— Какая же это ошибка? — спросил Мирвольский, втягивая голову в плечи, словно старик собирался срубить ее.
— Только смерть, — сказал Иван Герасимович с таким искренним и глубоким убеждением в исчерпывающей полноте своего ответа, что Алексей Антонович сразу посветлел. — Другие неисправимые ошибки мне неизвестны.
Старик нежно, по-отцовски, любил Мирвольского. Он сразу понял: нет, не пришел бы тот ночью по пустякам… Бледный, будто и впрямь он перекликнулся со смертью. Так бывает, если человек сразу теряет все. Но что же могло случиться с Алексеем Антоновичем? Какая напасть подкараулила его? И когда посветлел он, легче стало и старику. Значит, человек еще не перешел той грани, за которой любые слова ободрения уже бесполезны. И чтобы лучше использовать момент просветления у Мирвольского, отвлечь его окончательно от гнетущих мыслей, Иван Герасимович заговорил о том, что, по его мнению, в этот вечер было особенно далеким и даже вообще неприложимым к Алексею Антоновичу.
— Впрочем, есть еще одна ошибка. Это — погубить себя во мнении любящей девушки. — Он не заметил, как дернулся всем телом Мирвольский и, так же все поглядывая в потолок, продолжил: — знаете, Алексей Антонович, при всех прочих равных условиях, любящая девушка наиболее остро переживает утрату своей веры в идеал. Таковы психологические особенности ее души. Здесь возможен полный крах. Поправить подобную ошибку, пожалуй, также невозможно. Все остальные исправимы…