Джеймс вел свою пару лошадей прямо через мраморные холлы. Он шел на шум воды и поражался тому, что видел: стены исписаны и изрисованы углем — надписи на чужом языке, зато рисунки вполне понятны. Деревянные перила сломаны и сожжены. Пол обуглился, сводчатые потолки в саже и копоти. Джеймс отыскал дверь, ведущую во внутренний дворик, подвел коней к фонтану и дал им вдоволь напиться.
Что за гнусные твари эти французы! Джеймс не раз об этом слышал, но сейчас увидел воочию и убедился, что так оно и есть. Они все портят и не ведают уважения к законной власти, к собственности, да и вообще ни к чему.
Позднее, на следующем привале, он увидел драпировки, сорванные и брошенные на пол в качестве подстилки, кострища из разбитой мебели, почувствовал едкий запах отхожего места и утвердился в своем мнении, пока не обнаружил надписи на понятном ему языке. Разор оказался делом рук английской солдатни, отряда, прошедшего здесь до них.
В Вимейру они встали лагерем в горах, среди оливковых деревьев и каменных дубов.
Приказы сержанта Пая носились над головой, как пули. Обучение Джеймса завершилось, вся необходимая последовательность действий была вызубрена назубок. Что не отменяло сосредоточенности: за беспечность можно было поплатиться рукой. Сам он пока ничего такого не видел, но слыхал, что, если руку оторвет, можно истечь кровью до смерти. А можно и ноги лишиться, если попадешь под колесо, когда орудие, сделав залп, откатывается назад, но он надеялся, что не оплошает.
После артиллерийской подготовки пехота, спотыкаясь, побежала вперед между скал и колючих кустов. У Джеймса саднило горло и звенело в ушах, во рту и ноздрях стоял вкус и запах черного пороха. Руки, обожженные и почерневшие от копоти, дрожали. Он вытянул их, пошевелил пальцами — пока все на месте.
Лиссабон смердел. Город являл собой смешение всяческой мерзости — от нищих оборванцев до процессий кривляк папистов. На улицах было так грязно, что священники, словно женщины, приподнимали полы сутан, обнажая бледные волосатые лодыжки. Парни в синих мундирах бродили по нечищеным мостовым, пили, орали песни, и чувство превосходства росло в них с каждым часом: пуговицы на их мундирах сверкали, на ногах крепкие добротные башмаки с черными полугетрами, хлеба и пива — вдоволь. Эти молодцы знали, чего хотят, и гордились собой — а как же, они ведь выпроводили французов.
Вскоре пришел приказ выступать на Саламанку. Пехота могла отправиться напрямик, артиллерии и коннице приходилось идти кружным путем, по более проходимым дорогам.
Весь их расчет двигался вместе: фейерверкер, сержант Пай, и его подчиненные: второй номер Джеймс (он все еще считался необстрелянным новичком), ему полагалось чистить ствол банником, заряжающий — бывалый вояка по имени Стивенсон и замковый — детина со шрамом на щеке и выбитыми с той же стороны зубами. Пятым был молчаливый малый со сломанным носом, этот отвечал за запал заряда и поджигал фитиль. Они шагали по бокам своей пушечной запряжки, вслед за красным потоком кавалерии и впереди обозов с боеприпасами и фуражом. К полудню все впятером укладывались вповалку в тени орудия, спасаясь от слепящего солнца.