Стоял декабрь. Небо было белым и холодным, над полями кружился снег.
В Саагун-де-Кампос Джеймс понял, что голод, донимавший его раньше, — это и не голод вовсе. Нынешний голод был особенным, более жестоким, мучительным, даже лютым. Прежде он такого не знал: голод вгрызался в кишки, крошил зубы, сдавливал виски. У Джеймса ввалились глаза, он стал раздражительным, вспыльчивым.
Подойдя к городку, они обнаружили там значительное скопление войск. Французы только что были обращены в бегство. Это великая победа, говорили офицеры, мы победили, хотя неприятель имел существенный перевес. Она войдет в историю, как сражения при Креси и Азенкуре. Всякий раз, говоря об английской военной доблести и посрамлении французов, люди станут вспоминать Саагун-де-Кампос и восторженно качать головами.
Городок был разграблен, грязен и опасен. На темных улочках за церковью Сан-Тирсо и под ее аркадами собирались призраки. Они выстраивались в ряд, изможденные, с громадными глазами, блестящими в тусклом свете, шишковатыми суставами на тощих руках и ногах.
Туда зачастили и пехотинцы, и артиллеристы: солдаты ищут удовольствий везде, где могут. И, видит бог, эти не то женщины, не то дети отдавались за деньги с большой охотой. Если только уместно было говорить об охоте — в такие-то времена.
— А вся штука в том… — захохотал Пай и разом осушил высокий стакан терпкого вина, таких стаканов было выпито уже множество, отчего сержант пришел в настроение, способствующее рискованным признаниям, — штука в том, что здесь ничего не стоит полакомиться свежатинкой — из той, что осталась свежей в этой забытой богом дыре. Эти дурочки сами напрашиваются, чтобы их облапошили. Желторотый молодняк! Задатка не просят, пообещаешь — поверят. А когда ты взял свое и не дал им обещанного — хлеба там или сухарей, — что такая девчонка тебе сделает? Побьет? Ха! Пырнет ножиком?
Джеймса мутило, он одним духом допил вино, не глядя на Пая.
И отправился бродить по узким улочкам. Желания эти мешки с костями у него не вызывали, он даже не понимал, как кого-то может к ним тянуть. Напротив, они вызывали у него щемящую жалость и все возрастающую ярость. Теперь-то он понимал, как ценно все то, от чего он прежде отчаянно стремился уйти: теплая постель, чашка молока, жизнь, в которой каждый день похож на следующий и не хватает разве что гладких камешков, чтобы отгонять с грядок вороватых ворон.
Джеймс шел мимо девочки-оборванки, держащей на коленях мальчонку. У него был с собой хлеб, Джеймс вытащил его, протянул. Она посмотрела на еду, на него. Потом, морщась, положила мальчика на землю и что-то шепнула ему на ухо. Тот сел и сунул палец в рот. Девочка подошла к Джеймсу, жалкая, испуганная, начала расстегивать платье.