Но бежать они не могли: с девятифунтовой пушкой и лошадьми, тощими, как скелеты, это было невозможно. Они едва плелись.
Теперь путь лежал на Ла-Корунью: части направлялись к морю. Хорошо укрепленный город пока оставался в руках британцев. Они смогут продержаться там, пока за ними не подойдет флот.
Это не поражение! Чтобы ударить, нужно замахнуться, отвести руку назад. Точно так же и армия должна отойти, чтобы затем атаковать. Морем они отправятся домой, перегруппируются и вернутся, они еще покажут этой злобной корсиканской гадине, кричал Пай, распаляясь и брызгая слюной. Ему удалось вызвать в людях что-то похожее на воодушевление, их глаза заблестели, плечи начали распрямляться. Они стали припоминать, что это такое — быть солдатами, англичанами и ходить с гордо поднятой головой. Джеймс не мог думать ни о чем, кроме возвращения в Англию. Живые изгороди с ягодами и птицами. Молоко. Нежаркое солнце. Старый приятель, который кивает при встрече и не боится, что ты изобьешь его, превратив лицо в кровавое месиво, украдешь его обед, изнасилуешь жену и подожжешь дом.
Проходя в хвосте колонны через деревню, в пятнадцатый час тридцатишестичасового перехода, Джеймс в темноте споткнулся обо что-то мягкое и плотное. Он упал на четвереньки. Руки провалились в грязь, панталоны промокли на коленях. Дорога, раскисшая от дождя, пахла вином и кровью; в стороны от него прыснули какие-то мелкие твари. Джеймса замутило: в грязи перед ним лежал труп — он понял это по сладковатому запаху тления; судя по размеру, это был ребенок. Пошатываясь, Джеймс встал на ноги.
Подойдя к первой паре лошадей, он ухватился за упряжь и положил руку на бархатную шею. Шепча им по-испански какую-то ерунду, он шел, одной рукой цепляясь за лошадь, надежную, крепкую. Башмаки превратились в раскисшие тряпки, гетры — в лохмотья. Джеймс едва держался на дрожащих ногах: от голода подвело живот и сосало под ложечкой.
А еще он испугался. Это был настоящий страх, а не то ставшее привычным нервное напряжение от постоянного сознания близкой гибели в бою. В голове стоял несмолкаемый гул, который нарастал, становясь все громче, пока Джеймс не понял, что ни о чем другом он думать вообще не может.
Когда морозным утром был объявлен привал, отряд оказался в чистом поле, под бледным, подернутым редкими облаками небом. Над приземистыми домами, примерно в миле от дороги, курились дымки. Джеймс распряг первую пару лошадей и повел туда, в сторону жилья. Им двигали простые мысли: о крове, еде, сне. Но, едва размечтавшись, он тут же очнулся и вернулся к действительности. Слишком острым был страх, он не позволял расслабиться надолго.