Я пошел к Сереже. Он и в самом деле очень нервничает. Прежде всего я должен взять листок бумаги и записать его рапорт.
– Понимаешь, документа нет. Надо составить документ…
– Какой тебе документ? Ты дрался, мужественно, героически дрался, ранен, поправляешься – о документах другие позаботятся.
– Нельзя без документа. В аэродромном журнале записано, когда мы вылетали по тревоге. Пожалуйста, эту дату возьми и подставь в рапорт. Я-то помню точно – пятнадцать сорок восемь, – но ты сверь с журналом, ведь это же документ!
– Ты хочешь сказать: тринадцать сорок восемь? В пятнадцать сорок восемь тебя уже оперировали…
– Постой, постой! Я ведь помню точно – вчера, в пятнадцать сорок восемь, в пятнадцать…
– Не вчера, а сегодня, – ведь бой-то был сегодня, три часа тому назад!
Он встревожился:
– Сегодня?! Разве сегодня?! Что же это у меня память отшибло? Ты шутишь! Разве сегодня был бой? Какое же сегодня число?
– Сегодня… Ты был под наркозом. Все это неважно. Главное – не двигаться, поправляться.
Он очень подавлен, что спутал дни.
– В мозгу-то у меня ничего нет? Ты мне скажи прямо.
– Ничего у тебя в мозгу нет, голова садовая! Лежи смирно.
– А с ребятками что? Целы ребятки?
– Больше, чем целы. Твои ребятки сбили пять машин, да ты одну, – итого шесть.
– Ну что за орлы! Ах, ребятки, милые! Они ведь у меня молодые, ребятки мои, я шестерых послал на «юнкерсы», а сам с двумя, поопытнее которые, стал удерживать боем истребителей… Мы хорошо с шестеркой подрались. Сбили каждый по одному гаду… Вдруг вижу, товарищ с правой стороны исчез и все фашисты тоже. Ясно, пошли под облака. Тревожусь за молодежь. Мировые ребята, да ведь еще не совсем опытные. Пикирую… Я ведь ничего не путаю? Ты мне скажи.
– Ты ничего не путаешь. Молчи, пожалуйста. Тебе нельзя говорить.
– Я тревожусь за молодежь. Пикирую… И тут сразу опять шесть «хейнкелей», другие, со всех сторон, как псы все на меня! Не успел разобраться – мне сразу перерезали пулеметной струей левое крыло и элероны. Пошел в штопор. Время от времени пробую выравнивать машину мотором – ничего не выходит. Понимаешь, ничего не выходит. Понимаешь?!
– Понимаю. Молчи, милый, потом расскажешь.
– Понимаешь? Машину жалко. А ничего не выходит. Машин у нас мало, понимаешь? Тогда я отстегнулся, ногами толкнул машину и прыгнул. Прыгнул и соображаю: ветер на юг, в сторону фашистов, поэтому надо падать быстрее, затяжным прыжком… Метрах в четырехстах раскрыл парашют, опускаюсь на улицу, не знаю, на чью… Какие-нибудь двадцать метров решат мою судьбу. Ты понимаешь? Ты можешь себе представить, что я думал в это время?.. И вдобавок начинают стрелять с земли – не то по самолетам, не то по мне. И опять неизвестно, кто стреляет. И вот сразу что-то загорелось в животе. Может быть, сдуру кто-нибудь даже с нашей стороны стрелял… Но никому не говори. Мои ребята ни в коем случае знать этого не должны. Это для их политико-морального состояния бесполезно знать. Такие ошибки могут быть, они не показательны. На таких ошибках летно-подъемный состав воспитывать не нужно. Понимаешь? Ты об этом деле молчи.