Князь не хотел, чтобы его доброе дело было обнаружено, но теперь скрывать его не имело смысла.
– Это правда.
– Я не понимаю… Я не могу это принять. Это… невозможно. Я хуже собак. Они преданы. Я хуже и свиней. Они заботятся о своем потомстве. Я хуже змей. Они нападают только защищаясь. Я хуже… всех.
В комнате некоторое время стояла тишина. Перед внутренним взором Князя вдруг поднялись все его злодеяния за всю жизнь, в его сердце ворвался самый настоящий разрушающий шторм, который разбивал вдребезги все его заботливо поставленные сосуды, наполненные пустой болтовней, смехом, злостью, разрушались его вавилонские башни гордости и тщеславия, бил прозрачный град весь его заросший сорняками и колючками сад души, ломал дамбу его пороков и они прорывались наружу, затопляя его сердце. И вся грязь, слизь его пороков, вдруг объяла его. Он будто стоял над пропастью, в которую вот-вот забросит его приближающийся смерч.
Холоп сам не зная почему, разрыдался. Его гордость была побита градом совести, и, хотя все еще была жива, молчала сейчас, когда в душе стоял он на коленях, когда в душе рождалось покаяние. Он только закрыл рукой лицо, и его ладонь стала мокрой от слез.
– Прости. – прохрипел он, никому конкретно не адресуя это.
Никогда он не произносил этого слова, и так ново оно было для бывшего Князя.
Он не мог унять слез. Казалось, что внутри у него открылся источник, который никогда не иссякнет. В тишине горницы в красном углу которой перед образами теплилась лампада, слышались стихающие всхлипы Холопа, и Адриан тихо покинул комнату, чтобы не мешать этим новым переменам, которые начали происходить с жестоким Князем. Давно ушел Адриан, давно ждал его обед, но это не имело большой важности, потому что в душе Холопа разливалось море.
Не знал он, сколько проплакал времени, но, убрав руки от лица, первым, с чем столкнулся его взгляд были глаза Бога, которые смотрели на него со спокойствием и любовью. Холоп не смог сидеть под этим взглядом, он откинул край одеяла, поднялся и склонил голову, которую ни перед кем никогда не склонял. Он не мог снова поднять глаза и посмотреть на икону, его начинали душить слезы.
Холоп не мог больше здесь находиться, вышел из комнаты и отправился в сад, чтобы прогуляться. Внутренняя боль была так сильна, что он хотел бы вырвать собственное сердце, чтобы не мучиться, но не мог этого сделать. Даже когда однажды он был ранен в поединке почти насмерть, та, физическая боль, была не так сильна, как эта.
«Тебя мучает зло в твоем собственном сердце».
И не мог он убежать от нее, и не спал всю ночь. А под утро, сам не зная как, оказался у резных золотистых дверей. Это были те самые двери, за которыми раньше были его палаты.