Выкрики все чаще, все громче, под улыбочки более умудренных представителей консервативной партии, с ходу оценивших, как одним ударом и в самом начале предвыборной гонки Эрнест похоронил все свои шансы. Некто в зале встает, чтобы его слышали все: «Если ваш, сударь, отец, отравлял наши души империализмом, что делаете вы при посредстве выпускаемого вами пойла?» Смех, аплодисменты. Еще один оратор, с эпиграмматической краткостью:
«Господин председатель, не к лицу пивовару быть пьяным!» Снова смех, аплодисменты громче. «Или оскорблять собственного отца!» (еще один). «Или свою страну!» (и еще один). Завывания, кошачий мяв; председательствующий молотит по столу молотком («Я вынужден попросить джентльмена в аудитории взять назад свои…).
Мой дед (перекрывая рев зала); «Я предупреждаю вас… если вы не прислушаетесь… я предвижу… если… я предвижу…»
Однако, вернувшись в жуткую тишину Кейбл-хауса, отдавая себе отчет в том, что на его репутации можно ставить крест, обнявши дочку Хелен, которой теперь уже тринадцать лет, так горячо – если было кому подглядеть эту сцену, – как человек способен обнимать одно лишь единственное свое утешение в жизни, он, может быть, крутит в голове это возникшее из ниоткуда и больно резанувшее его слово: пьянство.
Пьянство. Не веселье, нет, – пьянство.
И, вернувшись в свинцовое уединение Кесслинг-холла, он диктует дочери – которая старательно заносит в записную книжку цифры, пропорции и даже названия кое-каких дополнительных ингредиентов, коим судьба до сей поры остаться тайной и тайною же пребыть вовеки, – и улучшает, улучшает свое «Особое».
Да, для меня не секрет: кое-что из дедовской громокипящей и притом не слишком уверенно стоящей на ногах риторики оказало влияние и на мое учительское краснобайство. Кое-что от унизительного положения, в которое он попал перед набитым под завязку городским залом, от тогдашних выкриков и улюлюканий возрождается порой в моем классе, когда я наталкиваюсь на вскипающую поверх парт волну враждебности и отторжения. И все же – в ком, по-вашему, я сегодня наблюдаю ту же дедовскую меланхолию и дедовский же страх перед будущим? В кудрявом парнишке по фамилии Прайс.
Коего я призываю к порядку, коего я резко обрываю: «Прекрасно, Прайс. Довольно. Зайди ко мне после уроков». (Его нескрываемое разочарование во мне: грубость, авторитарность.) Однако это его «вы можете и дальше выпендриваться»… Педагогическая паника. Научи их насчет революции, и они – Страх, что в классе вспыхнет бунт, подпитываемый страхом преследований свыше (Льюис просит слова), подогреваемый страхами полной анархии в личной жизни (анархии? Но ведь его жена обрела веру, она обратилась к Господу нашему). Изобразить деспота. Отыграться на… Тирания и неуверенность: