В буфете странный набор никак не связанных между собой предметов: алюминиевые кастрюли, жестянка соли «Серебос» [52]; к углу буфетной полки пришпилена пожелтевшая вырезанная из газеты фотография. Черчилль, с неизменной сигарой. Как они сбрелись в одну компанию, пришельцами с какой-нибудь, в далеком будущем, авангардистской инсталляции…
Но мы уже сделали шаг в иной мир. Туда, где все вещи замерли; где прошлое будет повторяться снова и снова…
«Тебе лучче'б лечь на койку, дочка. И снять па'штан-ники…»
Не сюда же! Не на эту груду вонючих овчин!
«А ты б лучче сделал штон'т' полезное, молодняк. Кипятку. Чайник вон. Огонь разведи. Вода в насосе – накачай».
Руки Марты: ногти как старое олово.
Мэри, пошатываясь, идет к кровати. Марта за ней следом. Занавеску она не задергивает. Я отворачиваюсь.
«Эт'ты прально делаешь, молодой. Головенку-т' отворотил. Када на пару этим делом занимались, небось, не такой стиснитльный был, а? Ладно, дочка, а теперь расскажи-к' ты старой Марте, что ты такое над собой сделала, чтоб до такого сея довести. Тыкала чемньть? Или, можть, прыгала-скакала?»
Я, с кувшином и большой кружкой, выхожу наружу, искать насос. Брешет пес. Почти стемнело. Мы останемся здесь на всю ночь. Мы останемся здесь навсегда. Когда я снова вхожу в дом, Марта держит в руке перекрученные, пропитанные кровью трусики Мэри, как кусок сырого мяса.
«Что не так, молодой?»
Она выходит мимо меня на крыльцо.
«На, Долбак. Есттьчо пожевать».
И бросает окровавленный комок ткани куда-то в темноту.
«Так, молодой, давай за кипяток».
Открыв дверцу буфета, она вынимает бутылку, тряпку, миску и кусок свернутой в рулон клеенки. Потом берет стоящий у очага котелок, отливает в него по чуть-чуть из стоящих на буфете банок, а потом – от свисающих с потолочных балок пучков пригоршню того, пригоршню сего.
Ни наговоров, ни заклинаний.
Она ставит котелок поближе к огню. Подходит к кровати и расстилает клеенку поверх овчин.
«Давай-ка, дочка, жопку суда переклади. И глотни вот эт'ва. Мартино л'карство. Нравицца-не нравицца, пей, моя красавица».
Она протягивает Мэри бутылку. Та пьет; поперхнулась, опять пьет. И вдруг поверх бутылки на меня выкатываются два совершенно ошалелых глаза.
«Глотай. От-так. Гляди на Марту, ток' на Марту. Ну, какая хорошенькая. Глотай. Мартино лекарство. Для твоей'ж пользы. Гляди на Марту».
Мэри погружается в небытие, роняет бутылку обратно Марте в руки. Глаза у нее остаются открытыми. Меня прошибает мгновенная мысль: Марта ее отравила, убила ее. А теперь моя очередь – крошки Гензеля, который, надо же, очень кстати, стоит как раз возле печки.