Я иду туда, где балка, и протягиваю руку к изумрудноголовому селезню.
«Не, молодняк. Ты утку бери. – Она хихичет и задергивает занавеску. – Ты утку бери!»
И вот, пока внутри Марта Клей служит службу, которую только она и может сослужить Мэри, ваш будущий учитель истории садится снаружи и принимается прилежно ощипывать утку. Стоит темная – хоть глаза коли – августовская ночь. Сонмы звезд, серебряных гусей, плывут по ночному небу. У него начинает кружиться голова. В руках у него уже не утка, а курица. Он сидит в залитом солнцем затишке между курятником и кухонной дверью, и там стоит мама, а на маме фартук. Вот только курица не мертвая, а живая. Она принимается бить крыльями и нести яйца, одно за другим (значит, зря ее решили в суп). Неостановимый, бесконечный поток яиц, их так много, что приходится призвать на помощь маму и ее передник. Но мама говорит, что на самом деле это не яйца, а упавшие звезды. А это они и есть, мерцают и перемигиваются в пыли. Мы несем упавшие звезды в курятник. Который совсем не курятник. А остов старого дощатого ветряка на берегу Хоквелл Лоуда. И там, подобрав колени, лежит голая Мэри. Мама потихоньку уходит. А Мэри начинает рассказывать про месячный цикл, и про всякие чудеса у нее в дырочке, и про то, откуда берутся дети. Она говорит: «А знаешь, я несу яйца». И он, невежда, но невежда, пылающий тягой к знаниям, говорит ей: «Что, прямо как куры?» А Мэри смеется. А потом кричит, а потом говорит, что она Божья мать…
Утка падает у меня из рук (значит, все-таки утка). Это не сон. В сон нельзя проснуться. Темно. Я здесь; здесь сейчас. Я сижу (задремал, голова упала вперед) на скамейке у лачуги, в которой Марта Клей, всем известная ведьма…
И Мэри. Мэри тоже вынырнула из самогонной анестезии, из ведьминского зыбкого гипноза, вынырнула в сон, который вовсе не сон, и – она молится. Она выкрикивает слова молитвы жутко, неостановимо, бессмысленно.
Я бегу к дверям. Запинаюсь. Бегу обратно, к маленькому окошку, которое должно глядеть прямо на зашторенную лежанку. Есть такие вещи, которые происходят наяву, хотя должны происходить только во сне. Трубка – нет, длинная камышина, целый стволик болотной осоки – торчит у Мэри в дырочке. Другой конец у Марты во рту. И Марта, скрючившись промеж окровавленных коленей Мэри, закрыв от напряжения глаза, сосет, сосет из всех своих ведьминских сил. И щеки – два кровавых пузыря – работают, что твой кузнечный мех.
Я врываюсь в дом. Отдергиваю грязную занавеску. Марта вроде как раз что-то выплюнула в ведро. Я ору: «Мэри!» Но Мэри меня не слышит. Ее имя мячиком отскакивает обратно ко мне. Она меня не узнает. Она – маленькая монастырка, исступленно творящая молитву: