«Когда я смотрю на кого-нибудь пристально, вот как на вас сейчас, это значит, я подсчитываю, за сколько ударов я смогу его вырубить».
И ты ждёшь теперь откровенности от меня. Или это всё же угроза?
– Сколько же ударов вам не жаль будет на меня потратить? Двадцать пять? Тридцать?
«Вы себя недооцениваете, на вас придётся израсходовать не менее ста ударов – и то если опять заковать вам ноги».
– А давайте поспорим, что и в девяносто уложитесь!
«Мы с вами не будем спорить, у нас впереди годы успешного, я уверен, сотрудничества, и мы не будем с самого начала омрачать его спорами».
– Вот я недооцениваю себя, а вы недооцениваете наше сотрудничество: я полагаю, у нас впереди не годы, а десятилетия взаимовыгоднейшей коллаборации!
Он улыбается, я улыбаюсь, мы понимаем друг друга. И чего нам теперь тратить попусту наше общее время?
«Так. Мне пора, меня ждут».
Для убедительности он смотрит на часы. А это уже лишнее: уверен, что без крайней производственной необходимости он никогда бы не прервал столь занимательную беседу.
– Хотел бы, но не могу сказать о себе того же: меня вот никто не ждёт.
Не лучший день не лучшего из людей
А, это опять ты – и как же ты, однако, невовремя! Я дурно чувствую себя, у меня болит голова, я не хочу тебя видеть, я никого не хочу видеть, я, видимо, не люблю тебя. Я, наверное, никогда тебя не любил. Ну, если только временами и ситуациями… Что ж ты таскаешься ко мне, точно я баксами облеплен в три слоя? В тебе вдруг проснулось чувство сострадания к бывшему ближнему? Так задави его, как таракана, чтоб никогда больше не выпендривалось.
Сегодня ты явно не в форме. Сегодня ты почти что уродлива. Ну и чего ты припёрлась, коли не в форме? Езжай и приведи себя в форму.
Я тебя звал? Я тебя звал, но вчера. А вчера тебе было, видите ли, недосуг. А мне нужна была муза. Вот так уж, нерадость ты моя, получилось, так мне в жизни не повезло: моя муза – ты, и другой музы – ни на горизонте, ни за его линией – что-то пока не видно.
И эту вот женщину я вчера ещё типа любил?
И эта моя любовь ещё вчера так славно наполняла огромный пузырь внутри моей личности, который и держал меня на поверхности – но вот этот пузырь лопнул, и я погрузился в холоднющие океанические глубины, где с холоднющим же любопытством рассматриваю тамошних причудливых обитателей, среди которых моя Мария Иннокентьевна ничем, по сути, не выделяется кроме, разве что, стройных ножек.
А-а-а! Я не люблю эту женщину! Какого чёрта она повадилась меня навещать? Я что, Нутеллой обмазан?
Это она первая меня к чёрту послала, это она обрубила все связывавшие нас даже не нити – канаты! И с чего бы мне тогда было ломиться в заколоченную ею наглухо дверь? Или это я послал её к чёрту и обрубил все связывавшие нас тросы? Уже не помню. А коли не помню, значит, скорее всего, это сделал я. Но зачем я это сделал? Надо будет Машку спросить, кто и когда чего обрубил, она должна помнить, она должна быть злопамятнее, чем я. Так я по-прежнему не желаю её видеть? Нет, хочу, хочу, чтобы все вы к чертям провалились, и остались только мы с ней вдвоём!