Дело было даже не в боли и не в страхе. Ванька совершенно осознанно не хотел жить дальше, потому что окончательно удостоверился в адских законах этой жизни. Ничего святого, справедливого, человеческого, ничего того, о чем из урока в урок трындели ему учителя, ссылаясь на классиков, на самом деле не существовало. Не было дружбы, любви, воздаяния за добро, и самого добра тоже не было. Друг его предал, любимая отвернулась и тоже предала на пару с бывшим дружком. Он, Ванька, попытался спасти человека — но тот умер, не оценив до конца подвиг незнакомого ему подростка. Друг, который вытянул его в лес, ни словом за него не заступился, хотя прекрасно знал, что Иван не собирался никого убивать, а Ленка… При мысли о ней Ваньке становилось больнее, чем от побоев. А теперь его же, Ваньку, обвиняют в убийстве, да еще по признаку национальной ненависти!
Сейчас он понимал окончательно, что в этом непостижимом в своей жестокости мире могут выживать лишь абсолютные подлецы: те, кто идет по головам, кто топчет других ради достижения своих целей, чудовища без совести и жалости, холодные циники, не позволяющие себе слабостей и привязанностей. «Я выживу», — стонал сквозь зубы Ванька. — «Выживу и всем им отомщу! Уничтожу. Заживо загрызу!» Эти мысли давали ему силы каждой новой секундой превозмогать боль и тупо существовать, глядя в грязную холодную стену…
— Старчук!
Дверной замок начал привычно лязгать, и его звук был скорее противным, чем зловещим.
— Щас тебя расстреливать поведут, — авторитетно заметил один из сокамерников. Видя, как Ваньку избивают, он невольно проникся к нему уважением и даже со знанием дела сообщил остальным: «Этот — не настучит».
— Нас, несовершеннолетних, должны только с педагогом или психологом допрашивать, — учил он Ваньку. — И с родителями. Требуй.
Какое там! Положение закона было выполнено разве что на самом первом допросе да на очных ставках со свидетелями, но никак не на этих ежедневных моральных пытках с угрозами и избиениями. Вот и сейчас охранник подошел к Ваньке и резко стянул его со шконки, приговаривая:
— А ты, скинхед хренов, чего разлегся? Уши отвалились? Не тебя я звал, что ли? Санаторий здесь тебе?
Он злобно тряхнул Ваньку и тоже ударил — по его меркам, видимо, несильно, но не способный стоять Иван упал как подкошенный на вечно влажный и холодный пол. Охранник выругался, позвал подмогу, и уже вдвоем они потащили обессилевшего Ваньку в допросную.
В этот раз вместо привычного самодовольного типа в погонах за столом сидел интеллигентного вида человек в штатском, на стул перед которым и бросили, как мешок картошки, Ваньку. Заинтересованный и даже немного участливый вид незнакомца пробудил в Иване уже угасшую было надежду, и он сам удивился, как в ее робком свете легко отступила совсем недавно клокотавшая в нем ненависть.