— Жалко, что мы их в Киеве привлечь не догадались. Албанцев, в смысле, — понизив голос, поделился Иван, искоса глядя вслед Марко. — И вот еще что. Этих албанцев в живых оставлять нельзя. Никаких свидетелей. Они — всего лишь наемники, а это большой риск. Наши ребята об этом позаботятся, но ты, если будет возможность, с журналистами переговори — лучше, чтобы кадры убийств косоваров на экран не попали.
— Там будут не только дружественные журналисты, — напомнил ему Федор.
— Это да. Все предусмотреть невозможно. Но наша задача сделать максимум для продвижения нашей версии. А недружественных журналистов может и шальной пулей задеть, — зло прищурился Иван.
Федор внимательно смотрел на него. Сейчас, в неярком искусственном освещении трапезной, когда свет вычерчивал на лицах резкие и глубокие тени, Аверин понимал, почему этот парень был идеальным куратором сербских националистов. На вид Ване было не больше тридцати, хотя Федор допускал, что тот может выглядеть моложе своих лет. Тренированный, темноволосый, загорелый, с высокими выступающими скулами и ярко-синими глазами, он был особенно красив в моменты злости. Что-то героическое светилось в самом его облике, и ему нужно было совсем немного, чтобы заставить эту героичность проступать как будто непроизвольно, и саму играть на его лице, создавая неповторимый и притягательный образ мужественности.
Когда Иван сводил брови и поджимал губы с суровой решимостью, в его лице проступала какая-то идейная отчаянность, сила и целеустремленность. Аура железной воли, беспощадности и веры в свою правоту возникала тогда вокруг него, скулы выступали еще сильнее, и длинные тени, ложившиеся на слегка впалые щеки, подчеркивали их остроту. В нем была харизма — особая харизма задиры-смельчака, уличного хулигана, опытного бойца, не знающего сомнений и пощады. Эта харизма была способна свести с ума не только наивных девушек, но и прямолинейных балканских радикалов с их насквозь промытыми мозгами и причудливой смесью звериной жестокости и истовой религиозности.
Но на Федора героический облик Ивана впечатления не производил. Он видел за его тяжелым взглядом и решительным подбородком неприкрытый цинизм — настолько грубый и прямой, что он невольно вызывал подозрения о какой-то глубинной неуверенности, затаенной в недрах Ваниной души. Его молодой коллега словно специально старался казаться беспринципным и хладнокровным, деловым и даже немного блатным, словно все еще побаивался, что в нем останется нечто крохотное, не охваченное этой новой, годами культивируемой личиной.