Диссертация увлекла его: он попал в руки Сергея Викентьевича Родионова. Подумать только, десятки тысяч людей, живущих у снеговых пиков Центрального Кавказа, не могут выразить письменно своих чувств на родном языке. У целой народности нет ни письменности, ни литературы. Рассказать о прошлом могут только утварь и хитроумные зарубки на деревянных плашках. Он, Рожнов, даст этим людям родной язык, создаст им грамматику!
Рожнов писал кандидатскую пять лет. В горных аулах его встречали торжественно, как Бога, подносили вино в отделанных серебром рогах. Порой он чувствовал себя Прометеем, который должен принести огонь в эти горы. Сергей Викентьевич был убежден, что Рожнов станет его преемником, славой университета, да и сам Сергей начал уже привыкать к этой мысли. Он был счастлив; отец гордился им, говорил, воздев трясущиеся руки:
-- П-перво-наперво, ты будешь независим от Глашки (между собой они звали мать Глашкой). Ты будешь свободен в своих поступках, как Саваоф!..
Рожнов оглядывался на свою жизнь с тоской. Как он мог мириться с чиновничье-комсомольской лямкой? Убивать в себе человека? Какое счастье, что на его пути встретился Сергей Викентьевич!
...Торжественную сессию в честь очередного юбилея сталинской конституции открывал, вместо "скандалиста" Сергея Викентьевича, замминистра Федор Филиппович Татарцев. Рожнов столкнулся со своим старым знакомым нос к носу. Тот не подал ему руки.
-- Ты, оказывается, упорствуешь в своих старых ошибках! -- сухо сказал Татарцев. -- До войны стоял на порочных позициях, и сейчас?.. Думаешь, общественность будет смотреть сквозь пальцы на твою многолетнюю объективно диверсионную деятельность против советской науки?
Татарцев ушел, Сергею захотелось вжаться в землю, как во время артиллерийского налета.
Юбилейная сессия, на которую съехалась "вся Москва", продолжалась два дня, Федор Филиппович конфиденциально сообщил ему вечером, что Викентьича... -- Он провел ребром ладони по шее.
-- Тебе, водяной капитан, предоставляется последний шанс. С нами ты или нет? Или -- или...
Рожнов закрыл лицо руками. "А Леля?"
Выйдя на улицу, Рожнов долго смотрел на старинное здание университета, словно прощаясь с ним.
"Все! Мать права: нельзя тут с открытым лицом, отравленными копьями бьют, как при дворе Тиберия. Тут медная маска нужна, непробиваемая!"
До полуночи он бродил по занесенным снегом улицам, не замечая, что щеки его мокры от слез. Он расставался с Сергеем Викентьевичем, с Лелей, со всем, чем жил...
На другой день, на юбилейной сессии, он сказал то, что от него хотели. "Время выколачивает свою дань", -- утешал он себя словами Сергея Викентьевича, которого уличил "без ненужного пафоса" (это он специально выторговал у Татарцева), уличил в том, что академик низкопоклонничает перед заграницей ("в кабинете стоят бюсты всех идеалистов эпохи -- от Эйнштейна до Менделя") и покровительствует безродным космополитам...